Третий рейх

На следующий день Горелый выглядит еще сильнее, если такое вообще возможно. Он атакует на востоке, и я снова вынужден отступить; накапливает силы в Великобритании и начинает двигать свои войска, хотя поначалу довольно медленно, в Марокко и Египте. Пятно на его предплечье исчезло. Виден лишь шрам от ожога, гладкий и плоский. Его перемещения по комнате неспешны, даже изящны и совершенно лишены вчерашней нервозности. Что верно, то верно: говорит он мало. Его в первую очередь интересует игра и все, что с ней связано: клубы, журналы, чемпионаты, матчи по переписке, конгрессы и так далее, и все мои попытки перевести разговор на другие темы, например, выяснить, кто ему дал копии правил «Третьего рейха», тщетны. Когда он не хочет чего-то услышать, то сразу превращается в каменного идола или упрямого быка. И делает вид, будто к нему это не относится. Возможно, моя тактика в этом отношении грешит излишней деликатностью. Я очень осторожен и в глубине души стремлюсь не задеть его чувства. Возможно, Горелый мой враг, но он хороший враг, да у меня и нет особого выбора. Что было бы, если бы я выражался более ясно, если бы поведал ему то, о чем мне рассказали Волк и Ягненок, и попросил бы дать свои объяснения? Вероятно, в итоге мне пришлось бы выбирать между его словом и словом испанцев. Предпочитаю этого не делать. Так что беседуем мы об играх и игроках, и это неисчерпаемая тема, которая, похоже, по-настоящему интересует Горелого. Думаю, если бы я отвез его в Штутгарт, — нет, в Париж! — он стал бы там звездой; знаю, смешное, нелепое, но реальное ощущение, я не раз его испытывал, приходя в клуб и видя издалека взрослых людей, погруженных в решение военных проблем, которые для остальных людей — нечто давно прошедшее, исчезающее с одним их появлением. Его обезображенное лицо придает значимости игре. Когда я спрашиваю его, не хотел бы он поехать со мной в Париж, его глаза загораются и только после этого он отрицательно мотает головой. Ты бывал в Париже, Горелый? Нет, никогда. А хотел бы поехать? Хотел бы, но не может. Ему бы хотелось сыграть с другими людьми, сыграть много партий, «одну за другой», но он не может. Поэтому играет только со мной и этим довольствуется. Это не так уж мало, я все-таки чемпион. Это его воодушевляет. И все же ему хотелось бы сыграть еще с кем-нибудь, хотя он и не собирается покупать игру (по крайней мере, ничего об этом не говорит). В какой-то момент у меня создается впечатление, что мы с ним говорим о разных вещах. Я собираю данные, роняет он. С трудом соображаю, что он имеет в виду ксерокопии. И не могу сдержать улыбку.

— Ты продолжаешь ходить в библиотеку?

— Да.

— И берешь только книги о войне?

— Теперь да, раньше нет.

— Раньше — это когда?

— До того, как начал с тобой играть.

— Что же ты читал раньше?

— Стихи.

— Поэзию? Как здорово. А каких авторов?

— Вальехо, Неруду, Лорку… Знаешь их?

— Нет. И ты заучивал их наизусть?

— У меня очень плохая память.

— Но хоть что-то ты помнишь? Можешь прочесть мне что-нибудь, чтобы я получил представление?

— Нет, я помню только ощущения.

— Какие, например? Назови хотя бы одно.

— Отчаяние…

— И все? Больше ничего?

— Отчаяние, высота, море, все открыто, распахнуто настежь, и у тебя в груди все замирает.

— Понятно. А когда ты бросил читать стихи? Когда мы начали играть? Знал бы — не стал тебя вовлекать. Я тоже люблю поэзию.

— Какие поэты тебе нравятся?

— Мне нравится Гёте.

И так до тех пор, пока ему не пришла пора уходить.

17 сентября