Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940

Историческая ретроспектива сама по себе является достаточным основанием изобразить христианство победившей силой, но, как отмечалось в предшествующей главе, исследователи расходятся во мнении по поводу степени вытеснения язычества христианством к IV веку. «До самого конца IV века, – отмечает в своей истории Рима Кристофер Хибберт, – языческие алтари реставрировались, ремонтировались и использовались наряду с христианскими святынями»; после смерти Константина даже «новые языческие статуи были воздвигнуты вдоль Виа Сакра» [Хибберт 2014]. «Не перечислить трофеев твоих, увенчанных славой: \ Легче было бы счесть звезды в ночных небесах», – написал римский поэт Рутилий Намациан, явно не предвидевший грядущее падение империи [Намациан 1982,1: 87–94]. Но Брюсов, как ранее Мережковский, подчеркивает обреченность язычества и самого Рима – это проявляется очевидным образом в «христианских» чертах, которые Юний, как и Юлиан Мережковского, распознает вопреки своим желаниям в так называемых языческих объединениях тех дней. Пораженный способностью Гесперии отдавать, словно Цезарь, приказы об убийствах, Юний осознает, что его реакция свидетельствует о принятии им христианских ценностей (268). А когда его друг Ремигий, убитый горем из-за того, что его отвергла красивая проститутка, совершает самоубийство, Юний с ужасом осознает, что если б Цезарь или Август проявили такую слабость, то Римской империи бы никогда не было (293).

Этот христианский посыл еще ярче отражен в «Юпитере поверженном». Симмах отрекается от языческих соратников, не видя смысла в следовании их целям, а его бывший коллега-сенатор Флавиан, некогда образцовый представитель римской имперской власти, сходит с ума. Христианство распространяется на запад до Аквитании, и родственники самого Юния принимают новую веру. Даже Гесперия, вновь возглавившая движение язычников, признается Юнию, что цель их утрачена. Слава Рима, которую оплакивают язычники, утрачена навсегда. Так сюжет «Юпитера поверженного» становится в каком-то смысле избыточным, а слова Юния в конце «Алтаря победы» относятся сразу к обоим романам:

Ничто не может устоять перед вихрем, повеявшим с невысокого холма Голгофы: этот ветер уже выбросил алтарь Победы из Курии, и он снесет златоверхие храмы Города, разрушит самый Рим, а может быть, и всю империю. Не пора ли и мне смириться пред этой победной бурей и понять, что никогда более не стоять алтарю Победы в Сенате, что навсегда склонилось знамя Римского легиона перед лабаром с именем Христа!.. Крест брошен на одну чашу весов, и всего золота мира недостаточно, чтобы перевесить его! (407–408).

Романы Брюсова перекликаются с произведениями Мережковского не только в развитии основной линии повествования о Юнии, но и в многочисленных более мелких деталях. Самая очевидная из них – это персонаж по имени Юлианий, которого Брюсов включает в роман «Алтарь победы», неприятный приживальщик из числа рабов Гесперии, который утверждает, что он сын Юлиана Отступника. Щеголеватый пьяница с раскрашенным лицом, несдержанный на язык, Юлианий, известный как «Юлианий Азиатик», рассказывает Юнию, что родился на Востоке, но считает себя истинным римлянином (45). Он хвастает, что станет императором, бросит христиан львам, построит дом на Палатинском холме, более впечатляющий, чем дворец императора Нерона, и завоюет всю Персию. Он повесился, отвергнув традиционный для Рима способ самоубийства – вскрыть вены, чем вызвал отвращение у консервативного Тибуртина. Брошенный в тюрьму, Юний сравнивает себя с братом Юлиана Галлом, которого заключают в тюрьму в романе Мережковского (173). «Божественный Юлиан», прежний император Рима из повествования Мережковского, постоянно упоминается в этом ключе в «Алтаре победы» (52,227,250). Кроме того, в христианско-языческом противостоянии персонажи сочетают в своей речи божеств обеих религий, как и в работе Мережковского, и процессия в честь языческих богов становится для язычников Брюсова таким же разочарованием, как и ранее для язычников Мережковского (533–534). Едва ли совпадение, что у Брюсова тоже есть героиня по имени Мирра; однако она вовсе не преданная христианка, как у Мережковского, а не слишком благочестивая проститутка.