Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940

Такие связи наблюдаются и с другими романами трилогии Мережковского. Пир, на котором присутствует в Милане Юний, перекликается, к примеру, по месту проведения и своей роскоши с празднованием в «Леонардо да Винчи» Мережковского. Преданная религии Рея мечтает перед смертью о «некоем муже» со свитком, и это видение повторяет произошедшее с Евтихием в конце второго романа Мережковского. Сектанты Реи, предаваясь оргиям, вызывают в памяти христианские секты из «Петра и Алексея». И несмотря на то, что в конце концов Брюсов критиковал исследовательскую сторону «Юлиана» Мережковского, в период работы над собственными римскими романами он пользовался произведениями Мережковского как источником[182]. Оба автора также пользовались общими источниками, такими как труды Аммиана Марцеллина и роман Гюстава Флобера «Искушение Святого Антония»[183].

Иронический характер некоторых перекличек с работами Мережовского, начиная от смехотворного «потомка» Юлиана Отступника и заканчивая чувственной Миррой, указывают на полемику, присущую романам Брюсова. Показать, что стремления Юлиана были обречены и христианство, по сути, проникло в сердце самого откровенно языческого императора, было духовным заветом Мережковского. Мережковский давал священный рецепт русским интеллектуалам-современникам, а также в отношении будущего России, и тот же рецепт повторяется в «Леонардо да Винчи» и усиливается с добавлением антигосударственного, революционного подтекста в «Петре и Алексее». Двигаясь от первоначальной цели – объединения языческого Запада и христианского Востока в Третий Рим – к провозглашению апокалиптического Третьего Завета, Мережковский остался верен своему пониманию русской интеллигенции как несознательного инструмента реализации духовных целей, которые он ей предписывал. Для Брюсова же изображение приближающегося конца язычества и Римской империи и неизбежное наступление христианской эры являлось скорее назиданием о превратностях судьбы, чем воззванием к религиозным или революционным движениям. Неоспоримый факт, что империя падет, не означал, что она не достойна существовать, а всего лишь отражал мысль, что пришло время для новой, а значит, более могущественной правды, и она победит [Гаспаров 1973: 195–196][184]. Весьма удивительно, что Брюсов считает, будто Рим IV века переживал период расцвета, – и Брюсов подчеркивает свою убежденность, помещая действие своего романа целиком на Запад, а не в «следующий» Рим. Он не приписывает никакого апокалиптического значения триумфу христианства и не использует нарратив о древнем Риме с целью создания политического или религиозного руководства для своих соратников – писателей-модернистов – и для своих соотечественников. Он восхваляет победы огромной западной империи и человеческую мощь, которая позволила эту империю создать, хотя и признает не меньшую силу порой непривлекательных «новых истин», которые могли прийти на смену тем, которыми он столь дорожил[185].

В 1899 году Брюсов написал в письме: «Истин много и часто они противоречат друг другу. Это надо принять и понять… Моей мечтой всегда был пантеон, храм всех богов» [Брюсов 19276: 61]. Его образ Римской империи был разносторонен: ее сила для Брюсова коренилась в способности вбирать в себя и интегрировать новые идеи и народности. В более позднем произведении он разъясняет:

Все истины, что выступали к свету, —
Под гул побед, под сенью римских прав,
Переплавлялись властно в новый сплав (3: 385)[186]

.

В рамках этой всеобъемлющей, идеальной концепции Рим, воспеваемый многими языческими персонажами Брюсова в его римских романах, является постоянно растущим царством многих «правд» и новых открытий. Непреходящее увлечение Брюсова языческим Римом и отрицательное отношение к тому, что Мережковский в конце концов отрекся от его побед и положительного значения, очевидно с первых строчек «Алтаря победы», в которых провинциал Юний впервые видит имперский город. Завороженный возможностью пойти по стопам таких римских героев, как «божественный Юлий» Цезарь, Юний отмахивается от свойственных состоянию города проблем и сбрасывает со счетов «Новый Рим» (т. е. Константинополь). Он очарован легендами о славе Рима и убежден, что это «средоточие… величия, доблести, мудрости и вкуса» (9).

Его друг Ремигий, знающий город и стремящийся впечатлить своего нового приятеля, выдает страстную речь о чудесах Рима: его амфитеатрах и цирках, прекрасных дворцах и форумах, бассейнах, библиотеках и проститутках. Он сравнивает Рим с тысячелетним деревом, беспрестанно дающим новые побеги, когда прославляет этот мир, полный разнообразия: