Третий Рим. Трилогия

А новгородских волостелей, горожан именитых так человек тридцать, которые со всей своей челядью к Андрею примкнули против ненавистной обидчицы — Москвы, и деньги на войну давали, тех попросту кнутами отстегали, а там и повесили на шляху, на битой дороге от Москвы, вплоть до самого Новагорода. Что ни двадцать вёрст, то висел в петле добрый молодец, воронье своим телом кормил!

Андрей только шесть месяцев пожил в тюрьме. И свая скорбь душу томила, и тюремщики постарались, чтобы не зажился князь, опасный враг младенцу-царю…

И вот как только узнал Иван Овчина в роковую субботу, что схвачен князь, которому он с клятвой свободу и полную безопасность обещал, бурей ворвался он в светлицу к Елене.

Не одна сидела правительница. Старушка-мать тут же с внуком тешилась да о чём-то с дочкой толковала. Сейчас же смекнула она, что не с добром ворвался конюший и друг Еленушкин, боярин Иван Феодорович.

Отвесив поклон, как следует, боярин негодующим, но сдержанным ещё голосом заговорил:

— Государыня-княгиня! Поговорить бы тебе надо о делах государских… Так не улучишь ли часок?

Догадалась и Елена, что творится с Овчиной. Знала, чем и огорчён он. Подумав немного, она спокойно ответила:

— Ладно, боярин. Матушка, не прогневайся, возьми государя с собой… Ко мне в опочивальню пройди на малый часок.

— Да, дочка, что помешаю я? Не чужая, мать родная тебе. И в государских делах не выдам, и в твоих дочку не обижу. Может, при мне боярин сказывать станет?

Овчина только глазами сверкнул. Редко видала его Елена в таком гневе. Всегда спокойный, кроткий, ласковый. Но и таким вот, как сейчас, он чуть ли не больше ещё нравился влюблённой женщине. Глаза горят, щёки пылают… Волнистые кудри разметались от быстрого ходу… Совсем не узнать любимого.

— Нет, уж прошу тебя, матушка!..

— Как скажешь, доченька. Ты хозяйка у себя…

Кряхтя и ворча, поднялась бодрая старуха.

— Князенька, внучонок, дорогой, пойдём… Гонят нас с тобою… Вишь, дела… государские… — не могла удержаться, чтобы не уколоть, старуха.

— Нет, я тут, с дядей Ваней останусь! — упрямо залепетал мальчуган. — Он меня на коня посадит… Мы с ним поскачем татар бить…

И Иван кинулся к Овчине. Тот едва удержался, чтобы не оттолкнуть своего властелина, своего любимца-баловня, которого ласкал всегда и тешил больше, чем любой отец родной. Только ногою слегка притопнул боярин.

Елена тоже не сказала ничего. С мольбою ещё раз поглядела на старуху: мол, уведи скорей!

— Пойдём, пойдём, баловень… Я там велю муштачка твоего, аргамачка малого седлать, по двору тебя повозить.

Знала старуха, что сказать. Мигом внучек прижался к ней.

— Веди, веди… Идём, бабуня!..

И они пошли, причём старуха поторопилась поживее захлопнуть за собою тяжёлую, сукном обитую, дубовую дверь. И не напрасно.

Не успели они ещё переступить за порог, как загремел в горнице гневный голос боярина:

— Ты как же это могла?..

Но дальше он продолжать не успел.

На шею кинулась к нему Елена и впилась полными, горячими губами в его, от гнева даже подергивавшиеся, губы, побелевшие сейчас.

— Тише, Ваня… — шепнула она ему… — Дай уйти… Сейчас всё скажу… Всё узнаешь!.. Успокойся.

Добрый, искренно влюблённый в неё, Овчина сразу сдался. И брови разошлись, нахмуренные грозно, и кровь сразу прилила к лицу, от которого раньше хлынула было целиком к сердцу.

— Да ты знаешь ли, о чём я?..

— Ну, как не знать? О князе Андрее да о жене и княжиче его…

— А! Знаешь? — снова повысил тон Овчина. — Так как же ты могла?! Ведь я клятву давал… Ведь я?..

— Постой! — уж холодным, властным тоном заговорила в свою очередь Елена. — Ты сносился с нами раньше, чем за меня да за государя великого князя стал ручаться да клятвы давать?

— Нет, не сносился. Когда ж тут было? Бой не ждёт. Не поклянись я — сотни, тысячи христиан православных жизни бы друг друга лишили… Семьи бы обездолились… Земли бы втуне пролегли… Дети-сироты, вдовицы жалкие… И все — свои!.. Знаешь, не трус я… Ни своей, ни вражьей крови жалеть не привык… А тут — жаль в душу зашла… Рука не поднималась на своих! Так плохо ли я сделал, если мирно врага вам смирил, крест на верность целовать заставил и…

Но он не договорил. Звонким смехом разразилась Елена.

Затем, пользуясь его недоумением, подошла, охватила милую голову, прижала к своей груди и вкрадчиво заговорила:

— Хороший ты мой… Витязь ты мой, желанный да храбрый да жалостливый!.. А который это раз Андрей на верность нам крест целовал? Не помнишь ли, скажи? Не то третий, не то четвёртый. Коли ему неустойка, он не то нам — султану турскому крест целовать станет! А будь его верх, так и нас, и тебя он на кресте на том самом раздёрнет… А ты со злодеем, с крамольником хочешь по чести?.. Э-эх! Овчина ты мой милый… Не мимо люди словно молвили. Метко у вас, у русских, присловья дают…