Третий Рим. Трилогия

Иван позабыл и любимые книги, и прежние забавы, словно совсем отупел; только и делал, что по углам сидел да секретничал с Воронцовым, в сад уходил с ним, в аллеи тёмные… У себя в опочивальне оставлял, «для охраны», как он говорил, «если опять нездоровье с ним случится». А припадки стали всё чаще повторяться…

Скоро враги Шуйских с присными своими стали подумывать, что можно сделать через Федю. Через отца Воронцова, падкого на подкуп, стали они сына его учить, как надо вооружать Ивана-царя против правителей.

— Знаешь, Ваня, — мягким голосом, с ленивою, томною манерою стал нашёптывать как-то вечером Воронцов Ивану, — Шуйские-то всю казну отца твоего себе перетаскали… И сейчас не столько добытку в твою казну идёт, сколько к их рукам прилипает. Ты бы отца моего к казне большой приставил… Вот тогда заживём мы с тобой…

— Ну, что ты?! Не видал разве, миленький, как они со мной? Не чинятся ничуть… Словно они государи, а я ихний вотчинник.

— Да сам виноват!.. Пригрозить не умеешь.

— Чем грозить-то?

— Вот на! Да откуда сила у них? — повторяя натверженный отцом урок, заговорил Фёдор, и по виду, и по речи похожий не на юношу, а на переодетую девочку. — В чём сила, знаешь ли? В имени твоём царёвом!.. Напиши на лоскутке бумаги имя своё… Да хоть мне или отцу моему в руки дай… Я любому воеводе прикажу перехватить их да удавить… Нынче же… А то скажи им раньше: «Мол, если не сделаете по-моему, на площадь выйду… На Лобном месте стану, клич кликну: «Народ православный, люди московские!.. Кто заступится за меня, спасёт от боярского своеволия?..» И струсят они тут же! Уж помяни моё слово!..

— Хорошо, Федя. Хорошо, миленький!.. — пообещал царь-мальчик другу и скрепил поцелуем обещание.

Всё исполнил, всё повторил при первом же случае Иван, что Федя ему говорил. Дело было в Столовой палате, на обычном совете государевом 9 сентября 1543 года.

Нахмурились Шуйские, зароптали Куренские, Пронские, Басманов Михаил с ними и Федька Головин.

— Что за речи негожие? Откуда их взял ты, государь, не потаи!..

— Ниоткуда не взял! — упрямо хмурясь, ответил государь. — Сам я так надумал, решил… Сам так и сделаю… Пиши, дьяк!.. — обратился он к дьяку палатному.

Тот, не зная, что делать — писать или нет? — переводил глаза с Шуйских на Ивана и обратно.

Андрей Шуйский, теперь первый в роду, только бровью повёл — и дьяк застыл в своей прежней бесстрастной позе, словно и не слыхал слова царского.

— Пиши, говорю, собака! — крикнул, бледнея, отрок.

— Потерпи малость, государь… Всё будет написано и сделано. Да обсудить же малость дай… Не простая вещь… Вишь, Воронца Сеньку к большой казне приставить… Волка овечье стадо стеречи… Не изменишь ли волю свою государскую?

Тринадцатилетний, но много в жизни изведавший мальчик почуял, что глумятся над ним. Он постарался не выйти из себя, чтобы не потерять преимущества над мучителями.

— Нет, не переменю моей воли государевой… — спокойно по виду ответил Иван. Только какая-то больная струна зазвенела в звуках голоса.

— Что делать, видно, исполнить придётся… — мигнув единомышленникам, опять мягко процедил Шуйский. — А ещё, отче митрополит, ты попроси: не уважит ли твоей просьбы пастырской строгий наш царь-государь.

— И то, сыне! — медленно, убедительно и плавно заговорил ставленник Шуйских, волей-неволей покорный им, Макарий. — Не отменишь ли? Казна твоя большая хорошо оберегается… И малая тож… За какую провинность людей сменять? Не водится… Ну, скажем, если уж так тебе твой слуга люб, иначе чем возвысь его…

— Царь я или не царь я?.. — крикнул мальчик, забывая даже почтение к сану святителя. — Его, вот его!.. — указывая на сидевшего словно на горячих углях Семена Воронцова, заговорил быстро царь. — Его к казне… Нынче же. Не то клич кликну… Народ на вас подниму, на мятежников…

— Вот оно что! — бледнея от ярости, заговорил Шуйский. — До того уж дошло… Царь на верных слуг своих, на бояр на первых, народ натравить желает… Ну как по-твоему не сделать теперь?! Его? Его вот… к казне большой?! Ну, а змеёныша этого, содомское семя нечестивое, который и тело и душу тебе поганит? — указывая на стоявшего за местом царёвым Фёдора Воронцова, загремел боярин. — Его куды?.. Уж не на моё ли место?.. И сказать народу: за что он тут от царя посажен!.. Что народ скажет? А?.. Иди, садись, голубчик…

Вплотную подойдя к женообразному, оробевшему от неожиданного поворота дел Фёдору, Андрей Шуйский повлёк наперсника-юношу к своему месту, прочь от Ивана…

Окружающие поняли манёвр… Вскочили… Кто окружил великого князя Ивана, другие стали тащить прочь из покоев Фёдора… Засверкали ножи в руках.

— Убить… Убить гадину, что промежду царя и бояр рознь сеет! — первый крикнул Шкурлятев-князь.

С воплем рванулся на помощь другу Иван, но плотной стеной стояли тут бояре: и Пронские, и Палецкий…

Затем, когда уже увели Воронцовых, сына и отца, совсем вон из палаты, и эти бояре вдогонку побежали…

Оборванный, избитый, бледнее смерти, мотался в руках палачей Федя и молил о пощаде. А те всё тащат вперёд, из горницы в горницу, на дворцовое крыльцо…

Иван кинулся на колени перед митрополитом.