Третий Рим. Трилогия

И не удержанный никем Воронцов швырнул огарком в лицо несчастному, который всё время так прекрасно играл свою роль и теперь только собирался убежать ввиду грозящей опасности.

Убежать горюн не успел. Огонь коснулся волос, смоченных алкоголем, вспыхнула борода, волосы, вся одежда на несчастном, и, дико закричав, этот живой факел, ослеплённый, обезумевший, стал метаться по комнате, задевая людей, скамьи, столы, ища выхода и грозя распространить пожар по всему дому.

Князь Горбатый, один не потерявший присутствия духа при неожиданном финале дикой шутки, быстро сбросил с себя кафтан, раньше надетый на одно плечо, подбежал к метавшемуся холопу-предателю, окутал ему плечи, голову, грудь своим кафтаном и крикнул:

— Ещё одёжи скорей!..

Остолбенелые в первую минуту бояре опомнились. Несколько рук протянулось с кафтанами. Окутали, как мумию, горящего человека, затушили пламя.

Тут два челядинца подхватили несчастного, издававшего жалобные, душу надрывающие стоны, и унесли прочь…

— Теперь никуды не пойдёт… Никому ничего не скажет! — прерывая воцарившееся тяжёлое молчание, произнёс всё тот же Воронцов, довольный, что хоть чем-нибудь насолил Шуйскому.

Теперь одни бояре оставались в терему. Девки, бабы, музыканты убежали из соседней горницы, чуть вспыхнуло пламя.

— Горим! Горим! — завопили челядинцы…

Адашев вышел, чтобы унять суматоху, поднятую в доме, уверить, что пожара не случилось.

Когда он вернулся, бояре почти столковались по делу, ради которого сошлись сегодня здесь.

— Ты, Фёдор, раньше присягал… Слушай уж, как решено! — шепнул ему Бармин.

Говорил старик Мстиславский.

— Все мы видим, каковы любы да милы царю юному Шуйские. Нет их — и весел и радошен он, птенчик малый, солнышко наше красное… А войдёт Андрей ли, другой ли кто из ихней шайки, и задрожит весь, в лице переменится свет Иван Василич, государь наш. Сам не кажет своего страху и горести. Ведь и за это терпеть приходилось ему. Не раз мы видели. И царя, и Русь, и нас, первых людей, обижают, теснят да грабят Шуйские. Не бывать тому!

— Вовеки не бывать! — зазвучали, полные сдержанной ярости, заглушённые голоса.

— Так вот, Ваня… И ты, Никита!.. — обращаясь к юноше, сыну своему, Ивану Фёдоровичу, и к Никите Романовичу Захарьину, молодому стольнику царёву, недавно ещё в «робятах верховых» бывшему, продолжал князь Мстиславский. — Вот вы обое часто царя с глазу на глаз видаете. Вместе игры игрываете… И улучите час. Расскажите, что сейчас слышали. А для верности, если усумнится в вас… мол, не Андреем ли вы посланы, скажите: «Царь-государь! Вот Святки близко. Все у тебя перебывают, о ком говорим мы. У каждого, только впотай от Шуйских, одно слово спроси: «У Адашева пировали ль?» А тебе по одному все одинако ответят: «Врагам царёвым на погубу!..» Ты, как это слово услышишь, спознаешь: кто да кто за тебя. Можно ль тебе бояться Шуйских? Или пора пришла и на них плётку взять». Поняли?

— Вестимо… Все поняли! — в один голос ответили оба сверстника царя, гордые, что на их долю выпала такая важная задача.

— И мы бы ему поговорили! — вмешался Михаил Глинский. — Не хто другой — дядя родной царю… Верит он мне… И брату Юрию… Да так ловко обставили племяша Шуйские, что в ухо дунуть малому ничего не можно. Все кто-нибудь поблизу да вертится. Скажешь слово, а тебя по пути домой в сенях царёвых схватят… И жив не будешь до утра!..

— Конечно… Видали виды!.. — отозвался Курлятев.

— Много они крови нашей пролили! — стукнув по столу, пробормотал Челяднин.

— А вы — ребята голоусые, почитай… За вами так следом следить уж не станут… Вы и скажите… И чтобы на гайтане у царя завсегда приказ его был подписной готов… Без приказу тоже никто на такое дело не пойдёт… Он царь — ему нет суда. А Шуйские — со всяким потягаются. Так чтобы нам оправка была: слово и подпись государева. А мы уж скрепим её, как надобно… И печати тиснем по череду… Вот, слышите?..

— Слышим! — отвечали оба молодых боярина, может быть обречённые на смерть или неудачу, но радостно взявшиеся за общее, своё, боярское дело.

Род Шуйских слишком быстро стал другие роды забивать. А для бояр и князей, для дружины и рады московской — одного господина, Рюриковича, довольно. Тот — исстари властелин. Не смеют Шуйские из рядов выдвигаться. Чего доброго, и на трон влезет ещё один из них. Благо, царь молод, припадочен…

И чтобы помешать одному из «своих» стать выше всех, бояре идут на тяжкие жертвы: царскую власть, и без того не в меру окрепшую, ещё укрепить готовы, своими детьми, собой рискуют. Но Шуйским тяжёлый удар будет нанесён!.. И, разъезжаясь далеко за полночь с весёлого адашевского пира, каждый из заговорщиков на свой лад рисовал себе личное торжество и унижение гордого, опасного врага.

Почти месяц после этого пира миновал.