Третий. Текущая вода

С каждым моим возвращением из рейса она становилась все замкнутее, все озлобленнее, дело шло к худшему, но и остановиться я уже не мог. Иногда она просила меня не садиться на этот коврик, без слов забирала из моих рук какую-нибудь безделушку или выдергивала из-под меня нарядный чехол. В своем сознании она уже отделяла меня от всего этого барахла, я становился здесь попросту чужим, становился предметом, цена и ценность которого несопоставима с ценой и ценностью стереофонического магнитофона, купленного на деньги, которые сам же и заработал. Она завела себе отдельную кровать, целый будуар с бахромой и кисточками по краям, и при входе в него я обязательно должен был стучать, все чаще, а в последнее время всегда, не получая никакого отклика. Как выражалась моя Офелия, ты виновен, но в том, что ты виновен, я не виновна. Она пристрастилась к прослушиванию оперетт, старых, как трава, и увлеклась в последнее время чтением. Но читала Офелия не детективы и не современные романы, полные безоглядного оптимизма, непримиримости и веры, а — Флобера! Наморщив лоб, она пыталась проникнуть за линии черных типографских значков куда-то туда, вовнутрь, в тайну, которую они скрывали. Появились у нее и сборники стихов. Однажды я заметил, как она плакала. Это было так неожиданно для меня, привыкшего видеть ее всегда спокойной, даже в те минуты, когда обрушивала на мою голову водопад обвинений, перемежающийся камнями откровенной грубости. Да ничего, что ты пристал?! Она останавливалась на площадке ночного балкона и не уходила оттуда по часу, замирала над пропастью девятого этажа и — молилась, что ли?

Была моя вина и в том, что не помог ей в то время, не задержался на берегу, не замедлил ритма бесконечной гонки. Красота и острота жизни, которую чувствовал я, от нее ускользала, вернее, не сумела она с чем-то справиться, найти маленькую зацепочку и вытащить себя немного над собой — не нашла свою красоту. Красота больших сумм на сберегательной книжке, которую я иногда открывал, чтобы определить, много ли ее еще осталось до полного признания в среде уважаемых и приличных людей, ее уже не удовлетворяла.

Те милые безделушки, которые я ей привозил из-за тридевяти земель — раковины, кораллы, огромную, с ногу, клешню королевского краба, панцирь настоящей галапагосской черепахи, она рассматривала с интересом и… ставила под стекло. Историю приобретения обыкновенного, вкось заточенного карандаша, который я тихо снял с бечевки в маленькой, залитой водой и смертельно пустой каютке яхты, которая принадлежала Капитану Уильямсу, она тоже выслушала со вниманием, как и историю об этом голубоглазом человеке, и вздохнула:

«Но я не понимаю, зачем это все нужно: одиночные плавания, гонки вокруг белого света по океану, — ради чего, каковы результаты, если опустить все эти рекорды? Ведь бессмысленно, не правда ли, бесполезно?»

Я смешался тогда, хотя знал, что́ ответить, побоялся, что она не поймет. А теперь думаю, что ответить нужно было.

Как мне стало известно, пустоты в природе не существует, и тот молодой нахал с черной бородкой и при галстуке, который мне попадался неподалеку от нашего дома, а один раз даже в подъезде нашего дома, имел более веские основания поглядывать на меня с иронической улыбкой. Что ж, я сам допустил, чтобы пустота эта заполнилась не мной. Отвратительна была сама мысль сводить с Офелией счеты, подкарауливать ее и ловить с поличным. Может быть, это не легкий флирт от нечего делать, а более серьезное чувство, и я тут не к месту?

В тот последний день она встретила меня как никогда настороженно и отчужденно. Я заметил ее собранность и внутреннюю напряженность и понял, что и ей уже невыносима та атмосфера неопределенности, которая над нами повисла: выбор казался неизбежным. В общем-то я постарался взять на себя самую тяжелую часть необходимого решения.

«Я все понимаю, Офелия, не стоит лишний раз выплескивать всю горечь недоразумений. Подожди несколько минут, я схожу за бутылочкой коньяка и мы с тобой кое-что повспоминаем, правда?»

…Я рассказал ей, как мы познакомились, как молоденькая студентка сбега́ла на свидания с лекций и как ее ожидал в скверике напротив выхода в порт, там, где стоят в самом начале аллеи два огромных якоря, — памятник первооткрывателям, — морячок дальнего плавания. Она слушала с непониманием, явно написанным на ее лице, перебивала сначала мой рассказ саркастическими замечаниями и поправками, из чего я заключил, что ту, давнюю историю, она помнит во многом лучше меня и, как ни странно, с более тонкими и полузабытыми мной подробностями. Но остановить меня она не сумела, и когда я рассказал, как много хорошего было в начале нашей совместной жизни, она растерянно замолчала. Потом покорилась этой истории, похожей на сказку, которая произошла неизвестно с кем и неизвестно когда. Да и коньяк сделал свое дело: она расплакалась, захлюпала носом, стало жаль этой красивой сказки.