Третий звонок

И вот спустя 43 года, попав в Канаду, я решил навестить городок, память о котором хранил почти полвека. Здесь, на Ниагаре, где мы с женой Аней и маленькими детьми Мишкой и Зойкой жили в номере с видом на фантастический водопад и глазам своим не верили, что все это происходит с нами на самом деле. Два часа пути на машине, и при подъезде к Стратфорду мое шестидесятипятилетнее сердце забилось от волнения и предчувствий. Каких? Бог ведает…

И вот театр. Фестиваль в разгаре. Полно народу, как и 43 года назад. Так же неподалеку в раковине играет студенческий оркестр. Так же на зеленых лужайках бегают дети, внуки тех детей…

Мы зашли в здание, я представился молодому менеджеру. Показал фото тех лет и со страхом спросил про старых знакомцев. Оказалось, Том Паттерсон жив! Ему уже 80, он, конечно же, приехал на фестиваль. Живет в пяти минутах езды в отеле «Альберт-Холл».

Когда мы вошли в холл отеля, то, увидев сухонького старичка, я сразу узнал в нем того Тома, а он тоже (я это понял мгновенно) увидел во мне того, из благословенных пятидесятых… Мы обнялись. Мы усердно и долго хлопали друг друга по спине, пытаясь скрыть охватившее нас волнение, не разнюниться вконец на глазах детей.

Том перенес операцию на горле и говорит только через аппарат, который приставляет под подбородком. Почти поет слова, чтобы было понятнее. Мы поехали к театру, сели на скамейку у озера с лебедями, и начались воспоминания и рассказы про пролетевшие года. Он прожил их здесь, работая для фестиваля, а недавно его именем назван еще один театр, построенный им всего восемь лет назад, – Театр Тома Паттерсона. И над входом установлен его бюст-барельеф. Вот такая жизнь…

Мы завезли Тома в отель, и он еще долго стоял в дверях и махал нам вслед. Как все-таки странно устроена жизнь. Всего десять дней в Канаде, потом пара-тройка дней в Москве, перерыв длиной в чью-то прожитую жизнь и встреча на таком накале эмоций? Со мной понятнее: он для меня – мои 23, кудрявая голова, первый выезд в мир, Гамлет на стратфордской сцене. А для него? Всего лишь эпизод в его насыщенной трудами жизни? Но я видел, чувствовал, что эта встреча для него тоже что-то значит…

Что и говорить, – на таких, как Том, если не земля держится, то уж Его Величество Театр без таких и дня не проживет. Искусство – дело романтиков и подвижников. Без них – это всего лишь шоу-бизнес. Тоже неплохо. Но не для нас.

Май 2000 г.

Стратфорд, Канада – Москва

Глава третья Мои поэты

«Вот и все, смежили очи гении…»

Стихи всегда давали мне чувство независимости. От театра, от кино, от телевидения, от всего… Прокормиться ими сложно, но с голоду не сдохнешь. Всегда найдется тот один процент населения, который готов (пока готов) слушать поэзию в моем исполнении.

Кормильцы – Пушкин, Лермонтов, Тютчев, – трое любимейших в XIX веке. Четвертый – Иван Андреевич Крылов. Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Самойлов, Тарковский, а главное, Бродский – меня пока не подвели. Тут я никому не подражал, не заимствовал ни одной интонации. К себе я более чем строг. Тысячи раз пробую стихотворение, его тон, ритм, темп, цвет и запах. Запишу на радио или на пластинку – вроде бы недурно, а проходит время, и хочется многое переделать, переписать.

Что касается века XX, то как бы мои вкусы и привязанности ни менялись, неизменной всегда оставалась квадрига: Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева. «Четыре разных темперамента России», как подметил Бродский в одном телеинтервью. Недолго был Блок. Когда сильно пил, читал Есенина. Увлекался Заболоцким, сначала «Столбцами», затем мудрым, поздним. Заносило в сторону Маяковского. Редко, но заносило. Умозрительно ценил Твардовского, как и Некрасова. Плохо знал Ходасевича. Оценил позже. Через Ахматову заинтересовался Иннокентием Анненским, но не заторчал, как и на Кузмине, впрочем. Отдельно ото всех – Н. С. Гумилев. Я много читал и перечитывал его. Больше о нем. Он и сейчас в моем сознании стоит одиноким холодным белым памятником, а иногда – теплым человеком сегодняшнего дня. Хлебников? Не случилось. Поэт для поэтов. Хотя понимаю, какую роль он сыграл для движения, формирования поэзии XX века. Позевывал на Бальмонте, уснул на Брюсове. Прочитал Волошина, стихи Бунина, Набокова и многих других знаменитых поэтов Серебряного века. У каждого, даже у Георгия Иванова, находил отдельные отличные стихи, строки, образы. Но… бикфордов шнур, загораясь, вскоре начинал тлеть. Взрыва не происходило.

С детства и навсегда полюбил Самуила Яковлевича Маршака. К нему у меня благодарность как к родному человеку, как к моей драгоценной няне Кате, как к бесценной мамочке Зое. Она и подарила мне в начале 40-х «Английские баллады» в переводах Маршака. Я знал всю книгу наизусть. И по сей день в концертах их читаю, а моим маленьким детям и внукам – его детские стихи. Да ведь и сонеты Шекспира (графа Рэтленда и Елизаветы Сидни) я узнал и полюбил тоже благодаря Самуилу Яковлевичу.