Третий звонок

– Михаил, однажды я при старухе, – он кивнул на портрет Анны Андреевны, – отозвался о тебе не слишком лестно. Так вот, она меня перебила и сказала примерно следующее: «Толя, никогда при мне не говорите плохо о Мише. Мне достаточно того, что я видела, как он пережил смерть своего брата».

За этот рассказ я простил Толе все на свете, в том числе и все плохое, что он говорит, пишет и даже думает обо мне. Слово Ахматовой, к сожалению, не индульгенция, но моя робкая надежда. На что? Сам не знаю… Но очень хочется оправдать ее слова, насколько хватит сил, а главное, духа…

А потом начались мои собственные «поэтические» знакомства. Собственные, потому что знакомством, скажем, с Корнеем Ивановичем Чуковским, Ольгой Берггольц, Николаем Заболоцким, Марией Петровых и многими другими я обязан моим родителям. Луи Арагон научил меня, боявшегося воды, плавать, когда они с Триолешкой (как взрослые называли его жену Эльзу Триоле) приезжали в Комарово. Хвастовство можно продлить списком самых выдающихся служителей изящной словесности.

Собственные начались в начале 50-х, когда я стал студентом Школы-студии МХАТ. Как-то у нас в студии устроили вечер «смычки» со студентами Литинститута. Нам, будущим артистам, раздали на выбор стихи студентов Литинститута, с которыми мы должны были встретиться на планировавшемся вечере, с тем чтобы мы прочли их в присутствии поэтов. Я выбрал какие-то гражданские стихи про «оттепель» Роберта Рождественского. Почему? Случай. Сейчас мне странно, что не выбрал я тогда Володю Соколова, как помнится, уже аспиранта Литинститута и действительно превосходного поэта. Была на том вечере Белла Ахмадулина, но, кажется, ее стихов нам не предлагали. Она уже была замужем за Евтушенко, а вот училась ли в Литинституте – не помню. Не помню на том вечере и Андрея Вознесенского. «Смычка» была так давно.

Потом Женя Евтушенко долго подсмеивался надо мной за тогдашний выбор. Но именно я в 1956 году обратил внимание своей матушки на стихи Роберта об «оттепели», и они были напечатаны в альманахе «Литературная Москва». Матушка моя была секретарем этой самой «ЛитМосквы», и кое-что сохранилось в ее архивах. Меня поразили обнаруженные в них стихи Бориса Пастернака с правкой… Маргариты Алигер! Это были его стихи о Блоке, те, что стали классикой русской поэзии. Главный редактор альманаха Эммануил Казакевич и члены редколлегии событийной по тем временам «ЛитМосквы» искренне хотели, чтобы стихи Пастернака украсили их альманах. И вот Алигер из лучших побуждений недрогнувшей рукой правит Пастернака! Ужас! Уму непостижимо! Разумеется, Борис Леонидович с этой правкой категорически не согласился, и его стихотворений ни в одном сборнике «Литературной Москвы» не оказалось. Зато стихи Роберта Рождественского были благополучно напечатаны.

Сегодняшнему молодому читателю все это понять трудно. Однако было, было… Осуждать кого-либо из них теперь глупо и, так сказать, неисторично. Но правка Алигер стихов Пастернака потрясла меня именно фактом своего существования.

Кстати, сам я видел Б. Л. Пастернака всего раз в жизни, когда мы с мамой развозили долги покойного отца. Борис Леонидович тогда сильно выручил нашу семью, дав папе взаймы, причем предложил деньги сам, узнав о наших трудностях. А деньги по тем временам были немалые, десять тысяч рублей. Встретил он нас на пороге своей переделкинской дачи приветливо.

– Зоя Александровна, здравствуйте… Это сын ваш? Очень, очень приятно с вами познакомиться. Я знал вас совсем маленьким… Ну что ж вы, Зоя Александровна, стоите на крыльце? Поднимайтесь, у меня как раз гости.

– Спасибо, Борис Леонидович. Мы буквально на минуточку. Мы с Мишей развозим деньги. Вот возьмите, Борис Леонидович, и спасибо вам за Мишу-старшего…

– Зоя Александровна, как вам не совестно, право… Никаких денег я от вас не приму.

– Борис Леонидович, что вы! Это же Мишин долг, да и сумма – десять тысяч…

– Подумаешь, десять тысяч, я же теперь очень богатый, – загудел Пастернак. – Я вообще про них забыл… Идемте, идемте наверх, а деньги, будь они трижды прокляты, спрячьте, спрячьте… – гудел Пастернак.

Но мать настояла на своем, хотя нам пришлось долго уговаривать Бориса Леонидовича, который всерьез не хотел брать денег. В тот раз я услышал, как он сам читает свои стихи. Особенно запомнилось, как прочел «Август». А из дома его был виден «имбирно-красный лес кладбищенский, горевший, как печатный пряник…».

Он провидчески описал предстоящий ему обряд похорон. «Шли врозь и парами… Только вот посторонних и ненужных людей было слишком много…»

Ушло поколение великих могикан…
Вот и все, смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса…
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло, и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют.
Нету их. И все разрешено, —