Третий звонок

Итак, спустя двадцать один год «награда нашла героя». В январе 1998 года я получил двойной привет с того света…

Я всегда и у всех расспрашивал о Бродском, читал о нем все, что мог достать, не говоря уже о его собственных стихах и прозе. Потом в Россию стали доходить и видеопленки с записями его интервью и публичными чтениями стихов. Про тот разговор с Лисянским я отшучивался, говоря, что у меня на голове пластинка Бродского вместо нимба. Но вот я стал прослушивать свои старые записи стихов И.А. и вдруг (!) сравнительно недавно обнаружил, что в шутке Бродского много правды. Плевать на то, как читает он сам. Важно другое: я часто, как раз не без его влияния, читаю некоторые его стихи на полтемпа, а иногда и на целый темп быстрее, чем их следует читать! Даже в последних моих петербургских, как мне думается, лучших и наиболее полных записях стихов Бродского, сделанных летом 1997 года, куда я включил и куски из очерка «Ленинград» (блестяще переведенного с английского Львом Лосевым), я кое-что все-таки, как ни старался, заторопил. Жаль! Не знаю, сподоблюсь ли еще когда-нибудь записать Бродского в таком объеме… Сдается мне, что эта двухчасовая работа – моя итоговая по стихам Бродского. Хотя кто знает…

По своему обыкновению, занимаясь самоанализом на бумаге, пытаясь разобраться в самом себе (ибо, как известно, нет предмета интереснее), я хочу понять, почему же именно Бродский не просто стал для меня Главным Поэтом XX века, а в чем-то, даже во многом, прямо-таки изменил мою жизнь?

Сам Бродский говорил: «У Ахматовой нельзя было научиться писать стихи. Но можно было научиться, как жить». Я бы повторил это по отношению к самому Бродскому. Он сам – мировоззрение. Он промывает твои глаза и прочищает твои уши. Он – твой вчерашний современник – философское, метафизическое учение. В одном из интервью он рассказал, что когда он переместился в Америку (а такого рода перемещения всегда стресс, пережить который непросто), то волево скомандовал себе: «Живи так, будто ничего не произошло». Вначале это было игрой, маской. Потом маска стала принимать очертания лица, а затем присохла к лицу. И вот однажды, три года спустя после переезда в Америку, работая за письменным столом у себя в кабинете, он потянулся рукой за словарем на книжной полке и вдруг понял, что точно так же он сделал бы это движение в любой другой точке земного шара. Маска стала лицом.

Живи так, как будто ничего не произошло.

– Конечно, – продолжил Бродский, – когда мне присудили Нобелевскую премию, я понимал, что для писателя – это профессиональный триумф. Но и тогда я повторил себе: «Иосиф, продолжай жить так, как будто ничего особенного не случилось».

Вот, на мой взгляд, высшая мудрость ума. Метафизический взгляд на порядок вещей. Высота ума и души, высшая ответственность перед Долгом, перед отпущенным даром, перед Дарителем, который всегда выше дара, высокий трагический скепсис к земной тусовке всякого рода.

Трагический дар поэта наиболее ярко проявился для меня в «Осеннем крике ястреба». Это стихотворение, скорее поэма, – его «Памятник». Верно заметил Владимир Уфлянд, что если бы составить гербовник русской поэзии, то Бродский должен в нем символизироваться ястребом. Чем выше парит одинокая, распластанная птица, тем всемирнее ее ястребиный взгляд из ионосферы, из космоса, тем ближе, страшнее, реальнее земной распад на многоточия, скобки, звенья. Часть речи – лучшая часть поэта.

Меня поразило в этом удивительном даже для Бродского сочинении, что летит-то ястреб отнюдь не в солнечный зенит и не хотел ястреб умирать. Совсем даже наоборот. В его парении над землей, над высшими помыслами прихожан, есть вполне земная цель, простой и нежный для него «пункт приземления в гнездо, где разбитая скорлупа в алую крапинку», где теплится запах брата или сестры. Летит ястреб в детство, а взмывает… в смерть. Заиндевевшая карта веера крыльев и хвоста рассыпается как фамильный хрусталь, превращаясь в юркие хлопья:

Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда,
как фамильный хрусталь,
чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски —

бывший привольный узор пера,

карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски: «Зима, зима!»

Он умер в январе, в начале года…