Третий звонок

Порой не верится, что ты своими глазами видел когда-то этого человека, когда он был большим рыжим парнем тридцати одного года, вполне еще Иосифом без Александровича. Он не был рубахой-парнем, с которым можно было запросто выпить рюмку водки и легко перейти на «ты». Но побеседовать с ним, даже о чем-то поспорить и посмеяться удачной шутке было славно, хотя не могу сказать, что для меня даже тогда это было обычным делом.

А вот стихи его я буду читать до конца моей жизни. Относиться к ним так, как пианист, когда изучает ноты фортепианных сонат великого композитора. Ведь в «нотах» Бродского, в его музыке есть все, что есть в музыке, скажем, Бетховена или в музыке любимого им Гайдна. И я, как пианист, должен фразировать, нащупать контрапункт, определить ритм и темп, понять архитектонику сочиненного автором, интонацию, перепады, оставить воздух в исполнении для восприятия слушателем, не перепутать тональность разных сочинений и т. д. и т. п. И не забывать те из советов Бродского, которые могут пригодиться, чтобы теперь у меня самого не возникло бы желания надеть себе на голову собственный диск со стихами Иосифа Александровича.

Сколько лет он прожил? Пятьдесят пять. Но это смотря по какому времени. Он, как и Пушкин в XIX веке, нарыл столько нор, задал столько задач, в которых потомкам лишь предстоит разобраться. Мне даже думается иногда, что для таких, как они, земной календарь, земной счетчик отсчитывает условное время… Кто знает, сколько лет на самом деле было Бродскому? Может, пятьсот, может, тысяча лет…

1997 г.

Глава четвертая Синдром «Пиковой дамы»

Когда я дохожу до края, когда почва уходит из-под ног, когда утром страшно начать новый день, когда к вопросам «что делать?» и «кто виноват?» добавляется «когда, когда же это все началось?», «где надломилась, а потом сломалась моя жизнь?», я обозначаю этот слом двумя буквами: «П. Д.».

«Пиковая дама», 87-й год. При вторичной попытке (первая была в 80-м) экранизировать эту вечно загадочную повесть я сломался. В том дневнике 87-го года про «П. Д.» – сотни страниц. Падения, короткие взлеты и вновь падения, сокрушительные обвалы, депрессии, страхи, самоанализ, и самоуничижение, и самоуничтожение. Не дневник – история болезни. В результате я и угодил в ленинградскую Бехтеревку.

Я мучился, работая в эфросовской «Дороге», изливал желчь и досаду на Панфилова, работая в его «Гамлете» в Ленкоме, но много страшней казнить себя за свои ошибки, когда ты – автор сценария и режиссер, а стало быть, ответствен за все. За развал производства на двух студиях: ведь ты согласился снимать постановочное кино по Пушкину и подписал с уже разваливающимися студиями договор; это ты, как ни старался, не сумел добиться разрешения на съемку отпевания графини в Петропавловском соборе; ты, ты, ты… Но производственный развал ты бы преодолел, если бы сам был до конца уверен в своем замысле, который вынашивал годами, если бы сам не разочаровался в собственном сценарии, над которым трудился, как не трудился никогда ни над чем в жизни. Если бы не это – ты бы, безусловно, доснял эту ленту, победил всех врагов и выстоял перед любыми трудностями. Ты бы укокошил и отпел проклятую старуху, и не ты, а Германн оказался бы в психушке! Если бы, если бы, если бы…

Десятое февраля 1987 года, Ленинград. Идут съемки.

Каждая сцена, где не было пушкинского текста, для меня являлась загадкой. В сценарии, как я понимал и чувствовал, было только несколько сцен, которых я не слишком боялся. А может, и загадки никакой не было, просто я не знал, как все это поставить, и обманывал себя и других? Что же тогда со мной было в минуты просветления, когда казалось, что теперь-то уж все ясно? Ведь были же такие минуты, часы, дни и даже гораздо более длительные периоды с момента сдачи кинопроб до нового витка падения! Почему казалось, что в голове у меня уже почти все сложилось и осталось лишь заставить всех это воплотить, несмотря на любые производственные трудности, которые, ей-богу, не самое главное в искусстве?

Любой разумный и просто доброжелательно относящийся ко мне человек вправе был спросить: о чем ты думал раньше? И в течение многих лет?! Ведь ты уже однажды пришел к точно такому же выводу, даже написал теоретическую работу и опубликовал ее: «Почему я не рискнул снимать “Пиковую даму”». Работу неглупую, с которой трудно было не согласиться. Мало этого – ты принял участие в телепередаче о несовместимости прозы Пушкина с законами игрового кино! Что же с тобой случи-лось?

Нет ответа.

В тот период я часто задавал себе вопрос: за какой грех я несу эту тяжкую кару; вот уже год терплю эту невыносимую муку, которой нет конца? Ответ прост: за собственную самонадеянность, за то, что зарвался и решил, что смогу воплотить на экране то, что экранизации неподвластно, что разыгрыванию в лицах не подлежит. Я спутал романтическую драму Лермонтова «Маскарад» и написанную все-таки для сцены поэму Гёте «Фауст», которые у меня как-то получились в виде телеспектаклей, с прозой Пушкина. Вот и все.