Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок

В Гальярдо заговорило отцовское наследие — страсть к пению, неизменно просыпавшаяся в сеньоре Хуане-сапожнике во время его еженедельных попоек.

Дверь дома отворилась, и на пороге появился сонный Гарабато, вышедший посмотреть, что за пьяница орет таким знакомым голосом.

— А! Это ты? — пробормотал матадор. — Подожди, сейчас я спою дальше.

И он еще много раз спел незаконченную песню в честь своей доблести, прежде чем наконец решился войти в дом.

Ложиться Гальярдо не хотел. Догадываясь о своем состоянии, он медлил уходить в спальню, где Кармен не спала, поджидая его.

— Иди ложись, Гарабато. У меня тут еще много дел.

Какие это были дела, он и сам не знал, но ему хотелось остаться в кабинете, увешанном его портретами, бантами, сорванными у быков, и афишами, трубившими о его успехах.

Когда зажглось электричество и слуга вышел, Гальярдо, покачиваясь, остановился посреди комнаты и восхищенным взглядом обвел стены, словно впервые попал в этот музей славы.

— Очень хорошо. Просто замечательно, — бормотал он. — Вот этот красивый парень — я. И этот — тоже я. И все они — я. А еще находятся такие, что говорят про меня… Будь они прокляты! Я первый матадор в мире! Это сказал дон Хосе, и он сказал правду.

Положив на диван шляпу, словно слагая с себя отягчающую чело корону, Гальярдо, пошатнувшись, уперся руками в письменный стол и уставился на огромную бычью голову, украшавшую одну из стен кабинета.

— Оле! Добрый вечер, красавчик! Ты что здесь делаешь? Му-у! Му-у!

Гальярдо приветствовал чучело мычанием, по-детски передразнивая рев быка на пастбище или на арене. Он не узнавал это чудище, не мог вспомнить, откуда взялась здесь косматая голова с грозными рогами. Но постепенно память его прояснилась.

— А, узнаю тебя, приятель… Помню, как ты извел меня в тот день. Публика свистела, швыряла в меня бутылками, поносила мою бедную мать… А ты, ты был доволен! Ты развлекался! А, негодяй?..

В пьяном тумане ему показалось, будто на лакированных губах и в стеклянных глазах быка заплясала усмешка. Вот изогнулась широкая шея, и рогатая голова кивнула ему в ответ.

До сих пор матадор был весел и добродушен, но при воспоминании о проклятом дне в нем вспыхнул пьяный гнев! И эта гадина еще смеется! А ведь именно такие коварные, лукавые, извращенные быки, которые издеваются над матадором, виноваты в том, что честный человек подвергается насмешкам и оскорблениям. О, как Гальярдо их ненавидел! С какой ненавистью смотрел он в стеклянные глаза этой рогатой скотины!..

— Так ты еще смеешься, сукин сын? Будь ты проклят, зубоскал! Будь проклята корова, породившая тебя, и мошенник хозяин, вскормивший тебя на своем пастбище! Пусть он в тюрьме сгниет… Так ты еще смеешься? Ты еще рожи строишь?

Не помня себя от ярости, Гальярдо навалился грудью на стол и ощупью открыл ящик. Выпрямившись, он протянул руку к рогатой голове.

Грянули два револьверных выстрела.

Стеклянный глаз разлетелся вдребезги, на лбу быка осталась круглая черная дыра, окруженная паленой шерстью.

VIII

В разгар весны наступило внезапное похолодание — нередкое явление для Мадрида с его непостоянным климатом и резкими скачками температуры.

Было холодно. Потоки ливня низвергались с серого неба, а порой падали даже хлопья снега. Озябшие жители столицы спешили открыть шкафы и сундуки, чтобы снова закутаться в теплые плащи и пальто. Намокнув от дождя, потемнели и обвисли поля белых весенних шляп.

Вот уже две недели, как прекратились корриды в цирке. Назначенный на воскресенье бой быков был отложен до первого погожего дня в будни следующей недели. Импресарио, профессионалы и любители, которых вынужденное безделье приводило в отчаяние, всматривались в небо с тревогой земледельца, дрожащего за свой урожай. Голубой просвет среди туч или звезды, выглянувшие в полночь, когда последние запоздалые посетители покидают кафе, возвращали им радостное настроение.

— Погода налаживается… Послезавтра коррида.

Но небо снова заволакивалось тучами, точно серым пологом, дождь принимался лить с прежним упорством, и любители коррид негодовали против погоды, которая, казалось, объявила войну национальному празднеству. Проклятая страна! Даже бой быков здесь невозможно устроить.

Гальярдо был обречен две недели слоняться без дела. Квадрилья сетовала. В любом другом городе Испании она примирилась бы с такой проволочкой. Повсюду, кроме Мадрида, гостиницу, по издавна установившейся традиции, оплачивал матадор. Предполагалось, что у каждого тореро имеется свой дом в столице или ее окрестностях. На самом же деле пеонам и пикадорам приходилось в Мадриде туго: они ютились в меблированных комнатушках у вдовы какого-нибудь бандерильеро, урезая себя решительно во всем, даже в куренье, и не смея переступить порог кафе. Каждый из них, одержимый скупостью человека, который за горсть дуро ставит на карту свою жизнь, думал только о семье. Ладно, успеют наверстать потерянное после первых же двух коррид.

Гальярдо, занимавший комфортабельный номер в гостинице, тоже был не в духе, только причиной его досады была не дурная погода, а злая судьба.