Треугольник. История, семиотика, литература

Франсуа-Рене де Шатобриана считают, как и де Сталь, основоположником французского романтизма. Он был известен в России уже с первых его публикаций во Франции; его книги выписывали, продавали и переводили (декабрист Николай Тургенев и историк Михаил Погодин). Живые отклики на тексты французского писателя можно найти у В. Жуковского, Ф. Батюшкова, А. Пушкина и Ф. Тютчева[28].

Природный дворянин родом из Бретани, где у семьи Шатобриана было имение Комбург, никогда не пользовался привилегиями своего сословия. В сознательную жизнь он вступил после Французской революции 1789–1894 годов и потому зарабатывал на хлеб самостоятельно, литературным и дипломатическим трудом. Когда уже в преклонном возрасте, в Англии, где в молодости он провел несколько лет в эмиграции, ему предложили звание пэра и соответствующую его положению пенсию, он от нее отказался. У автора «Гения христианства» было недвусмысленное понятие о чести, хотя жизнь сложилась таким образом, что ему пришлось служить как роялистам, так и Бонапарту. В его позиции главным было понятие служения Родине, а также идея сословной чести и достоинства. Всю жизнь Шатобриана мучили мысли о будущем Франции, и он видел свою страну не иначе как христианской. Только на пути к Богу, полагал он, его страну ждет истинное возрождение. Увлеченный размышлениями о духовном, писатель честно и искренне рассказывает о своих встречах с Наполеоном, часто по-разному, как и Стендаль, оценивая его как правителя, как главнокомандующего и как человека.

«Замогильные записки» – это опубликованное посмертно произведение Шатобриана, где в основном и записано всё, что он думал о Наполеоне. Он смотрит на него то глазами республиканца, то глазами легитимиста, настойчиво отыскивая общественно значимые черты в облике и таланте этого человека, «вознесенного толпой». Автор уверяет своего будущего читателя (на прижизненную встречу с ним он не надеется), что прочел абсолютно всё написанное Наполеоном: от первых детских сочинений до романов, от брошюр и политических диалогов республиканского толка до писем Жозефине и пяти томов его речей, приказов и бюллетеней, испорченных «непрошеными редакторами» вроде Талейрана и других близких императору чиновников.

Однако лишь в дрянной рукописи, оставленной на Эльбе, я нашел мысли, достойные великого островитянина. Вот они:

«Обыденные радости так же противны моему сердцу, как и заурядное страдание».

«Не я даровал себе жизнь, не мне и отнимать ее у себя, пока она сама от меня не откажется».

«Злой гений являлся мне и предсказал мою гибель: предсказание сбылось под Лейпцигом».

«Я заклял ужасный дух новизны, бродивший по свету»[29].

В этом натура Бонапарта выразилась сполна, полагает Шатобриан. Он отмечает также, что любой набросок Бонапарта написан энергично, возвышенным языком – порождением революционного духа. С эмфазой, независимо от политических убеждений, писали практически все авторы той эпохи: Андре и Мари-Жозеф Шенье, де Местр и де Бональд, де Траси, Кабанис и Вольней. Антуан де Ривароль, журналист, писатель и ученый (1753–1801), написавший неоценимый для французской лингвистической традиции трактат об универсальности французского языка, тоже прибег к ораторскому стилю, изъясняясь напыщенно и с пафосом. Рассуждая о грамматике и словообразовании, об особом синтаксисе и инверсиях, он отметил также распространение французского языка, получившего, по его образному выражению, «имперскую власть». Это не противоречило идеологии Наполеона, который никого, кроме себя, в роли идеолога не видел. Многих литераторов, рассуждающих как наследники Просвещения, он не терпел, но на Шатобриана-романтика, излучавшего дух новизны, обратил внимание одним из первых[30].

В 1802 году, после принятия Законодательным корпусом памятного Конкордата министр внутренних дел устроил празднество, на которое Шатобриан был приглашен как человек, «воссоединивший силы христиан и поведший их в атаку», поскольку только что вышло его знаменитое эссе «Гений христианства» и это название было у всех на устах. «Каким-то образом, – пишет Шатобриан, – Бонапарт заметил и узнал меня. „Господин де Шатобриан!“ Толпа отхлынула, чтобы затем сомкнуться вокруг нас кольцом. Я остался в одиночестве. Бонапарт заговорил со мной, не чинясь: без любезностей, без праздных вопросов, без предисловий, он сразу повел речь о Египте и арабах, как если бы я входил в число его приближенных и он всего лишь продолжал начатую беседу. „Меня всегда поражало, – сказал он, – что шейхи падают на колени среди пустыни лицом к Востоку и утыкаются лбом в песок. Что за неведомая святыня на Востоке, которой они поклоняются?“»[31]