Тревожная ночь

— А я и не думала, что на детской дороге так интересно. Вчера ваши ребята приехали за моей Леночкой, забрали ее на целый день, и теперь она ждет не дождется следующего воскресенья. Там, на железной дороге, оказывается, и кино, и маленький бильярд, и даже куклы для малышей есть. А тепловоз, говорит моя дочка, похож на жар-птицу.

— Я его не видел, — ответил Поликарп Филиппович.

— Увидите! Только лежите спокойно. Слушать можно, а говорить не надо.

А через неделю Инна Сергеевна рассказывала Кнышу о Миньке:

— Моя Леночка души в Миньке не чает — влюбилась. Выздоравливайте, Поликарп Филиппович, приедете с Минькой в гости к нам — к Леночке и ко мне.

Каждый день Поликарп Филиппович получал какой-нибудь подарок. То рисунок тепловоза, сделанный Минькой и подписанный печатными буквами «М. Степуков», то букетик первых подснежников, то табель Жени Степукова с запиской:

«Не хвастаюсь, а рапортую».

И все это его радовало. А радость — очень хорошее лекарство от всех болезней.

И вот пришел день, когда Поликарпу Филипповичу Кнышу понадобилось кислородных подушек на одну меньше, потом на две меньше, на три, четыре. Потом Кнышу разрешили говорить, а затем поворачиваться, потом сидеть на кровати, спустить ноги на пол и, наконец, ходить. А ходить Поликарпу Филипповичу надо было учиться заново: как ребенку в первую годовщину рождения.

В это время к больному уже приходили юные железнодорожники. Путаясь в длинных белых халатах, они водили Поликарпа Филипповича под руки, гуляли с ним по больничному саду, рассказывали обо всех новостях на ДЖД.

Приходил и Минька.

В первый раз Миньку пустили с Кущиным, и только на две минуты. Минька вошел своей обычной бодрой походкой, размахивая одной рукой — второй рукой он держал полы халата, в который его закутали. И как только Минька увидел бледное лицо Поликарпа Филипповича и его худые руки, он заплакал. Правда, Минька плакал беззвучно; просто по щекам у него текли слезы, которые он никак не мог удержать. При этом Минька сам понимал, как он оскандалился. Но во второй раз Минька вел себя вполне достойно. Не плакал, сидел тихо, ничего руками не трогал и только однажды, когда пришла сестра со шприцем, попросил:

— Можно, я выйду?

Поликарп Филиппович знал, что Минька побаивается шприца, и сказал:

— Иди, Минька, иди. Тебя позовут через минутку.

Минька вернулся через пять минут и молча уселся на табуретку.

— Что такой грустный? — спросил Поликарп Филиппович.

— Так.

— Нет, Минька, так ничего не бывает. Обидел тебя кто?

— Да не… А тебе, Поликарп, воды попить давали?

— Когда?

— Ну тогда, в ту ночь, когда на кране привезли.

— Не помню, Минька. А что?

— Нет, ты скажи, давали?

— Давали, наверно. Ты почему спрашиваешь? Ну что насупился? Теперь все хорошо. Скоро на тепловозе поедем, Минька…

— Знаешь, Поликарп, — сказал Минька, — у меня есть знакомая девочка, Леночка…

— Знаю. Она дочка моего врача.

— Ага. Она мне щегла в клетке подарила. Живого. Я его из клетки выпустил, а он как налетит на стекло в окне — и разбился.

— Совсем?

— Не совсем. А кровь пошла. Ему больно было. Он клюв раскрывал. Я хотел ему дать воды попить. А Женька сказал: «Не надо. Побеги за мамой. Что мама скажет».

Митька провел ладонью по глазам и вытер ставшие мокрыми щеки.

— Ну, ты не плачь, — сказал Кныш. — Помогла мама твоему щеглу?

— Я пока маму привел, он уже умер. А если бы я дал щеглу попить, он был бы живой. Знаешь, Поликарп, как сейчас птицы поют?

…Этот разговор происходил весной. А в один из летних дней начальник ДЖД приказал юным железнодорожникам выстроиться на перроне. В этот день Поликарп Филиппович впервые появился на станции Малые Березки. Вместе с Кущиным он прошел вдоль строя машинистов и кочегаров, дизелистов и стрелочников, диспетчеров и начальников станций — всех железнодорожников ДЖД, из которых старшему не было и пятнадцати лет.

Поликарп Филиппович шел, отвечая аплодисментами на бурные рукоплескания своих юных друзей. А его друг Минька шел рядом с ним, думая о том, когда же и он будет приходить на ДЖД не как гость, а как хозяин. Так, как сюда приходит его брат Женька и другие юные железнодорожники. И еще Минька думал о том, как хорошо, что Поликарп выздоровел. Одним словом, хорошо было у Миньки на душе. Разве мог он в то утро предполагать, какие тяжелые события ждут его впереди?

22

Прошел год с тех пор, как болел Поликарп Филиппович. Снова белым-бело за окном. Снова мороз разукрасил окно затейливыми узорами. Тишина. Где-то поет петух. Взошло солнышко, чуть потеплело, оттаяли морозные занавески, и за окном зачастило:

«Кап-кап… кап-кап…»

Точно часы секунды отсчитывают.

Минька сидит в большом кресле Кныша, поджав под себя ноги, как турок.

Обычно по утрам Поликарп Филиппович пьет чай с баранками.

Баранки висят на стенке большим ожерельем. Чай вкусный, душистый, сладкий.

Поликарп Филиппович спрашивает:

— Хочешь, развяжу? Целую баранку дам?

— Нет. Так интереснее — из связки ломать. А почему на календаре черные полоски?

— Траур. В этот день умер Ленин.

— А ты, Поликарп, помнишь?

— Помню. Вызывальщик в ту ночь сильно стучал мне в окно.

— А кто это вызывальщик?