Тревожная ночь

Кущин подошел к окну. За полотном железной дороги, где, огороженные зеленью, стояли дома работников станции, поднималось густое — облако дыма.

— Диспетчер! Диспетчер! — настойчиво звал рупор.

Кущин подошел к столу:

— Я диспетчер… — Он говорил с трудом. Мокрая прядь волос свисала на лоб. Кущин откинул ее рукой. Рука стала красной и липкой.

Говорил начальник дороги:

— Фашисты подло напали на нас. Пограничники отбиваются. Вызваны регулярные воинские части. Надо срочно гнать составы. Секунда промедления может стоить тысячи жизней.

— Понятно, — ответил Кущин.

Он склонился над графиком и, не оставляя карандаша, прижимая плечом трубку, позвонил в поселок.

В трубке шумело, как от сильного ветра. Кущин едва разобрал тихий, приглушенный голос:

— Алло! Это диспетчер Кущин? Алло!

— Да, Кущин.

— Говорит телефонистка. Ваша квартира не отвечает. Я смотрю из окна. Ваш дом горит. С телефонной станции сорвало крышу…

В трубке затрещало, разговор оборвался.

Стрельба не утихала. Дым наполнял диспетчерскую и медленно стлался по ее мягким стенам. Все здание дрожало, как при землетрясении. Горький дым резал глаза, от него першило в горле.

…Михаил Григорьевич сутки не покидал диспетчерского поста. Он ушел, когда оборвалась связь, умолкли телефоны. Вбежавший в комнату боец передал приказ начальника уходить за линию дороги в сторону леса. Но диспетчер побежал к поселку. Он пригибал голову, когда по сторонам взметались фонтаны земли, и, согнувшись и спотыкаясь, перепрыгивал через рельсы, шпалы и дымящиеся воронки.

11

Давно это было, очень давно. А как ясно, как четко вспомнилось Кущину все это сейчас, на маленькой площадке подъемного крана, и площадку эту раскачивает, как платформу бронепоезда… И тревога, тревога на душе…

«Шу-шу, шу-шу, шу-шу…»

Дымит паровоз — часто, возбужденно, торопливо, и бросает в небо белые облака.

Стучат колеса под площадкой, резко стучат: железо по железу. Ветер швыряет в лицо снеговую крупу, заставляет зажмуриться. А щеки жжет, точно это не ветер, а пламя из топки.

Михаил Григорьевич держится одной рукой за кран. Иногда он нагибается и поправляет пальто Ольги Михайловны, которым она покрыла больного. Не холодно ли Поликарпу? Не простудится ли он? Нет! Он укутан заботливыми руками. А пальто Ольги Михайловны теплое. Ветру не осилить его.

По другую сторону подъемного крана видна высокая фигура Долинюка. Он стоит спиной к ветру, курит. Он мог бы подняться в застекленную со всех сторон кабину крановщика. Там нет ветра. А тут вьюга леденит спину. Долинюку холодно. Он глубоко затягивается, будто дымом можно согреться. Одет он тепло. Быть на морозе ему не впервой. А может быть, ему так холодно не от мороза?..

Кущин видит профиль Долинюка. Его чуб, который болтается по ветру.

«Сколько ему может быть лет? Двадцать шесть или двадцать семь, не больше…»

«Шу-шу, шу-шу, шу-шу…» И вдруг резкое.

«Иду-у! — загудел паровоз. Разъезд. Красный светофор. — Ш… ш… ш…»

Как плавно, почти неощутимо останавливается подъемный кран! Так мягко останавливаются пассажирские поезда. Но и там механик редко когда добивается такой плавности. Видно, машинист постарался, чтобы не потревожить больного.

На горизонте небо светлеет. Что это, восход? Рановато. Это отсвечивают в небе огни города. Облака над заводом дымно-красные…

Таким же багровым было небо, когда диспетчер Кущин получил приказ начальника оставить станцию. Михаил Григорьевич побежал тогда к своему дому. В те минуты он думал, что жена и дочка Галя, может быть, спаслись, спрятались от бомбежки в подвале или ушли в лес… В куче розовой кирпичной пыли среди обуглившихся комнат он нашел обгоревшую кровать жены. Там они и лежали вдвоем: жена и Галя…

Светофор загорается зеленым огоньком. Паровоз гудит и медленно трогает. И снова без толчка, плавно начинает двигаться площадка подъемного крана. Долинюк что-то пишет на листке бумаги, роется в карманах, потом протыкает бумагу самопишущей ручкой и бросает ее на платформу дежурному по станции. Кущин видит, как тот нагибается и поднимает листок с авторучкой.

«Тук-тук, тук-тук, тук-тук…»

Дни, месяцы, годы вспоминает Кущин.

…Поезд увез тогда Кущина от границы. В поезде Михаил Григорьевич учился стрелять; на остановках — бросать гранаты.

Потом фронт. Огромная крепость на колесах, которой командовал Михаил Григорьевич, скрывалась обычно от вражеских летчиков где-нибудь на лесистом перегоне, словно уснувшая в траве черепаха. Перед боем стальная махина оживала. Бронепоезд превращался из огромной черепахи в огромного ежа. С лязгом и грохотом открывались стальные заслоны, и броневагоны ощеривались дулами орудий и пулеметов…

Потом снова маленькая пограничная станция, где началась война. Михаил Григорьевич вспомнил, как подходил на бронепоезде к этим местам. Ему доложили, что на путях замечен состав вражеских броневагонов. Михаил Григорьевич снял трубку телефона и, повернув диск, поставил его на маленький красный кружок. Теперь командира «крепости на колесах» слушали во всех отсеках бронепоезда.

— Приготовиться к боевому рейсу! — приказал Кущин.