Тревожная ночь

Казалось, что вместе с аварийным примчался ветер — такая поднялась метелица на путях. Снег кружил, завихрялся, колол щеки, морозил лоб. Кущин и ребята подтанцовывали и терли лицо и уши руками. Не только люди, но и тепловоз не смог устоять против мороза. Крыша маленького локомотива покрылась кристалликами; точно ее посыпали крупной солью.

У Кущина закоченели пальцы. Он подул на них, быстро потер руку об руку и взялся за ручку дверцы, которая вела в кабину тепловоза. Затем Михаил Григорьевич повернулся к Толе и к двум высоченным парням, которых звали Витя и Митя. Митя и Витя были так же неразлучны, как Добчинский и Бобчинский. Их так иногда и называли.

— Без ключа не открыть, — сказал Митя.

— Ключ нужен, — добавил Витя.

Кущин повернулся и звякнул связкой ключей.

— Они у меня. А что толку? Где же Поликарп Филиппович? Куда это Женя запропастился?

Толя сложил рупором ладони у рта и крикнул в темноту:

— Же-е-ня! Же-е-нь!

Молчание.

И вдруг сквозь посвист ветра донесся звонкий озорной голос:

— Эй! На тепловозе! Давно вы там казакуете?

Кущин, Толя, Митя и Витя повернулись на голос, словно по команде.

На площадке подъемного крана в лучах прожекторов среди парящих, искрящихся снежинок стоял высокий и широкоплечий человек, с лицом смуглым и большими светлыми глазами. Из-под шапки у этого человека выбивался вихор, закрученный кверху, как желтая стружка.

— Ну, чего попритихли?

Вихрастый легко перепрыгнул с площадки крана на платформу с тепловозом.

— Ой! — только успели воскликнуть в один голос Витя и Митя.

«Как в цирке!» — подумал Толя. И почувствовал, что полюбил этого необычного, такого смелого и красивого человека.

Толстый Толя всегда мечтал быть ловким и страшно завидовал стройным и гибким людям.

А вихрастый великан между тем протянул руку Михаилу Григорьевичу и громко сказал:

— Долинюк. Машинист подъемного крана. Вот, значит, так, товарищи.

— Кущин, — негромко, будто стесняясь, ответил Михаил Григорьевич, пожимая протянутую руку, и добавил: — Ну что ж, товарищи, время не ждет…

Долинюк погладил тепловоз и сказал:

— Вот, значит, какая музыка получается: «окошко» нам дали маленькое. Скоро поезда пойдут. — Он повернулся в сторону крана: — Ну, как там?..

«Окошком» на железной дороге называют время, которое выкраивается для каких-либо работ на путях, пока не идут поезда. А тут, на станции Большие Березки, работу «подпирал» дальний поезд. До его прихода оставалось всего час с небольшим.

«Успеют ли за это время сгрузить тепловоз?» — подумал Толя. Но тут на платформе появились энергичные, сильные люди, привыкшие действовать, словно на войне: смело, точно, стремительно. И Толе показалось, будто он видит чудесный сон. И сам он почувствовал себя участником каких-то необычайных событий, хотя, в сущности, ничего не делал, а только стоял и смотрел.

Бригада аварийного поезда действовала с быстротой и четкой организованностью пожарных в горящем доме.

Головной ограждения побежал с фонарем вперед по путям. Казалось, что над рельсами несется большой светящийся жук. Головному предстояло стать в восьмистах метрах впереди платформы, ограждая ее светом фонаря.

Такой же светлячок удалился от аварийного поезда назад, в сторону города, чтобы и с другой стороны предупредить, если случайно поезд или дрезина пойдет к станции.

Огни говорили: «Стоп! Впереди аварийный! Путь занят!»

Подъемный кран лапой уже подхватил тепловоз, и крановщик Долинюк помахал куда-то в темноту большой рукавицей:

— Вира помалу!

«Вира» — значит «наверх», — догадался Толя. Он стоял рядом с Михаилом Григорьевичем. Ему очень хотелось участвовать в разгрузке тепловоза. Успокаивало лишь то, что и начальник дороги Кущин стоит без дела.

И в это время из темноты раздался крик:

— Михаил Григорьевич! Помогите! Сюда! Скорее! Скоре-е-е!

8

Да, еще полчаса тому назад Женя стоял в темноте по колено в снегу и стучал в мягкую, обитую клеенкой дверь. Было холодно, мокро и, главное, обидно, что сразу не просыпаются, не отворяют ему. Всего полчаса тому назад. Ах, если бы все это могло вернуться! И темнота, и холод, и обида на мягкую, поглощающую звуки запертую дверь… Не было бы только того, что сейчас…

Иногда Поликарп Филиппович чуть слышно стонал. И тогда Жене становилось как-то легче. Но в те мгновения, когда к нему не доносилось ни звука, было страшно. Ох, как страшно! Жив ли Поликарп Филиппович? Милый, дорогой, добрый друг Миньки! Страшно даже подумать, что с Кнышем что-нибудь случится…

К станции Большие Березки Поликарпа Филипповича поднесли в тот момент, когда аварийный кран подхватил маленький тепловоз. Женя чувствовал, что вот-вот выронит из рук кровать, что упадет сам и уронит больного.

Несколько раз во время пути по отрывистому дыханию Жени Ольга Михайловна понимала, что парню невмоготу, и, не поворачивая головы, коротко командовала:

— Ставь!

Женя опускал кровать. Но как — только руки освобождались от ноши, ему казалось, что силы вливаются в него, что он опять может нести дальше, и он просил:

— Понесемте.

— Я скажу, когда нести, — отвечала Ольга Михайловна.

Еще через минуту она говорила:

— Взяли!