Тревожное счастье

Бывает ложь во спасение. И бывает правда, которую лучше утаить. Однако нет. Нет, видно, такой правды. Недаром гласит старая мудрость: нет ничего тайного, что не стало бы явным. И это относится ко всему: к политике, к дипломатии, к войне и к жизни двух людей. Лучшая семейная дипломатия — это дипломатия полного взаимного доверия и абсолютной откровенности. Жаль, что многие из нас приходят к этому выводу слишком поздно.

Растерянный Петро несмело шагнул к жене:

— Сашенька! Я все объясню. Выслушай только спокойно… Зачем усложнять и без того нелегкую нашу жизнь?..

— Не надо мне никаких объяснений. Хватит с меня твоих сказок. Сочинять ты умеешь. — Это она сказала тихо, усталым голосом. Но когда Петро, обнадеженный, хотел взять ее за руку, резко отшатнулась и гневно крикнула: — Не прикасайся! Я ненавижу тебя!

Ленка обняла ее колени, захныкала:

— Мама! Не лугайся. Я боюсь.

Саша схватила дочку на руки, прижала к груди, будто ей грозила опасность.

— Не бойся, моя маленькая. Я не буду. Зачем ругаться? Мы с тобой никогда не ругались. Ни с кем. Только с немцами. И мы будем жить с тобой, и никто…

— И папа с нами. Да, мамочка?

Саша осеклась, будто язык прикусила, — больше ни слова. В предвечерних сумерках помыла девочке ручки и ножки и, не поужинав, легла с ней на узкой кровати, где, когда оставили печку, спали они вдвоем с Петром. Дочку укладывали на лежанке.

Петро понял, что сейчас объясняться нет смысла, и ничем не нарушил молчания. Было до отчаяния обидно. С каким чувством он нес эту картошку, с какой любовью готовил ужин — и вот тебе, пожалуйста. Дурацкое и совершенно ненужное письмо испортило настроение, отравило вечер, который мог бы стать счастливым. Не так уж много нужно для счастья: любовь, доверие, накормленный ребенок… ну, и там чугунок этой самой картошки. Нет одного звена — цепь разорвана.

Петру жалко было себя, а еще больше ее, Сашу.

С восьми утра до двенадцати она принимала в амбулатории, а потом дотемна ходила по больным. Инвалиды, дети…

Он не решился даже зажечь лампу. Сидел на табурете у стола. Стемнело. Стихли голоса детей на улице и у речки. Утих ветер. Все затихло… Когда люди научатся делать фонограмму — или как ее назовут? — мышления, раздумий, их очень удивит форма кривой. Она будет не только изломанной, с падениями, с взлетами, она будет извилистой, как сказочный лабиринт, как путаный моток ниток или что-нибудь еще более сложное. Ее нелегко будет расшифровать, эту мыслеграмму… Мысли Петра перескакивали от Саши к Громыке, с прошлого в сегодняшний день и даже залетали в завтрашний: от Тони — к бог знает кому, иной раз к совсем случайным людям.

«Как ее фамилия теперь — Ромашева или Кидала? На конверте не пишет. Я не успел тогда даже спросить…»

…Было это ровно год назад. В начале апреля. Не в этот ли самый день?

Дивизию их на плацдарме за Одером сменил танковый корпус, срочно переброшенный из Восточной Пруссии, где война была закончена. Маршал Жуков собирал мощный бронированный кулак для удара на Берлин. Дивизию, которая понесла на плацдарме большие потери, особенно от проклятых Фау-2, как бы отводили в резерв, на отдых в ближний тыл, за какие-нибудь сорок километров от фронта, в город Ландсберг на Варте. Но зенитный дивизион не отдыхал. Он занял боевые позиции, чтоб охранять отдых измученных пехотинцев. Командный пункт дивизиона разместился на самом берегу реки, заняв здание какого-то яхтклуба и соседнюю кирку под наблюдательный пункт.

Метрах в трехстах, не более, вверх по реке скалами из бетона и ребрами железных ферм торчали из воды руины взорванного моста. От этого широкого, построенного на века городского моста остался один пролет у противоположного берега, да и тот держался на сильно покалеченном быке. И однако какой-то умник командир не нашел лучше места, чтоб расположить взвод батареи МЗА — поставил его на этом пролете. Три «сорокапятки» своими опущенными книзу длинными тонкими дулами нюхали речную прохладу. Над ними были растянуты камуфляжные сетки. Но все равно взвод как на ладони. Издалека можно было пересчитать всю прислугу, которая на три четверти состояла из девчат. На берег, где разместился КП их дивизиона, долетали звонкие голоса, смех. А немного пониже КП над рекой возвышались нетронутые фермы железнодорожного моста. Там непрерывно гремели проходящие эшелоны.

Оказавшись на берегу, Петро, всего-навсего старшина по званию, комсорг дивизиона, мигом оценил обстановку, выражаясь военным языком.

Немцы огрызаются с воздуха уже редко. Однако все же огрызаются. И если они налетят на этот городок, то, конечно, главная их цель — железнодорожный мост. Петро знал, как нелегко попасть в мост. Откуда бы они ни заходили, со стороны железнодорожного полотна или по реке, будет перелет или недолет, бомбы лягут справа или слева. Но он был свидетелем не одного случая, когда эти «шальные бомбы» находили совсем неожиданную цель.