Тревожное счастье

В крайнем дворе, совсем близко — Петро даже вздрогнул от неожиданности — голосисто закричал петух. Точно караульный — дал сигнал. И сразу же ему откликнулся один, другой… И так — дальше, дальше, будто передавали эстафету: от сарая к сараю, из деревни в деревню. Через минуту вся округа звенела от разноголосых «ку-ка-ре-ку!». Петухи пели и здесь, в старом парке, — возле школы, возле их дома, на колхозном дворе.

Петро сразу повеселел.

«Ого, живем! Сколько их развелось после немецких куроедов!»

Видно разбуженный петухами, жалобно заржал в конюшне жеребенок, единственный в колхозе — предмет особой любви и забот Панаса Громыки.

В липовой аллее, что шла вдоль ограды, от которой сохранились лишь остатки белых кирпичных столбов, вдруг — спросонья, что ли? — отозвался подсоловок. Вон где он! Может быть, певца надо разбудить?

Петро двинулся по аллее.

Вышел из-за тучки месяц, и в поредевшем за время войны парке, где не все еще деревья зазеленели, стало светлее. Тень от старых лип, плотная, черная, падала на кусты, выросшие в канаве у бывшей ограды, на песчаную дорожку.

Крепко пахло крапивой. Ее, пока молодая, рвут здесь на борщ. Саша тоже варила борщ из крапивы. Ничего, есть можно. Если б еще хоть малюсенький кусочек мяса да ложка сметаны, была б еда — лучше не надо.

На уцелевшей каменной скамье целовалась парочка.

Петро повернул было в сторону, чтобы не смущать их, но влюбленные все-таки услышали шаги, вскочили.

— Ладно, чего уж там, — улыбнулся им Петро и поспешил мимо. Он узнал и хлопца и девушку. Тезка его. Петя Овчаров — недавний сержант, разведчик. Это о нем говорил Громыка: Овчаров — единственный из молодых, кто, вернувшись домой с заслугами, остался в колхозе, трудится — пашет, сеет. По две нормы хлопец выгоняет. А потом, выходит, еще ночь сидит здесь, в парке. Молодость! Петро вздохнул и сам над собой посмеялся: старик! Давно ли сам таким был? Бегал на свидания за тридцать километров.

На Ольгу Бондаренко не один парень поглядывает. Да и женатые глаза пялят. Красавица. Одета по-городскому — привезла из Германии. Жаль только, что, говорят, поехала туда по собственной воле.

— Петро Андреевич, — Петя нагнал его, осторожно тронул за плечо. — Посидите с нами минутку.

Шапетович удивился:

— Я-то вам зачем?

— Поговорить надо, — серьезно попросил хлопец.

Петро вернулся, сел рядом с Ольгой, настроившись на шутливо-веселый лад. Но влюбленные смущенно молчали, а Петя тайком пожал девушке руку, как бы призывая: «Мужайся!», и Петро понял, что разговор его ждет серьезный.

— Вот, Петро Андреевич… жениться хочу, — сказал Петя и вздохнул.

Шапетович все-таки решил отшутиться:

— Знаешь анекдот? Спрашивают у хлопца: «Женишься, Иван?» — «Женюсь!» И голос такой бо-одрый! Спрашивают, через некоторое время: «Женился, Иван?» — «Да, женился». И голос не тот, и вздохнул вот так, как ты. Что-то у тебя, тезка, наоборот, получается.

На шутку ни тот, ни другая даже не улыбнулись. Сидят, глядят на дорожку, проложенную месяцем от школы сюда, под липы, где светлая полоса исчезает в тени.

— Жениться мне надо… Мать больная…

— Безусловно, жениться тебе надо, — уже серьезно подтвердил Шапетович. — Раз любишь — так женись. За чем же дело стало?.. Была б любовь…

— Любовь есть, — твердо, без девичьей стыдливости сказала Ольга. — Но все равно не надо ему жениться на мне. Не надо! Запятнает он себя.

— Чем запятнает? — не понял Петро.

— Чем? — Ольга резко повернулась, будто хотела в темноте взглянуть ему в глаза. Сказала раздраженно, со злобой: — Да вы первый на своем собрании скажете: «Где, Овчаров, твоя партийная бдительность? На ком женишься? По своей воле в Германию поехала, и неизвестно еще, как себя вела…»

Петро втянул голову в плечи, съежился, будто девушка не слова бросала — камни. Почему-то опять вспомнился Андрей Запечка, его арест, попрек Саши: «И никто из вас, конечно, слова не сказал в защиту?»

— Оля! Что ты! Петро Андреевич этого не скажет.

— Он не скажет — другие скажут. Хотя и он… Как жена его глядит на меня?! Палец у меня нарывал, я пришла к ней. Слова не сказала приветливого. Разрезать разрезала, а перевязывать сама не стала — акушерке спихнула.

— Оля! Что ты болтаешь?

— Ты же сам предложил все откровенно рассказать. Вот я и рассказываю… Мне уж все одно. Не думайте, что я в обиде на вашу жену, она — нездешняя, она не знает, почему я поехала в Германию. Свои-то ведь знают, и все равно… Тетка моя родная, Гаша, жена председателя… Я что-то такое сказала о вашей жене. Так она мне: «Шуру ты не тронь. Шура — наша совесть». Я же не дура, понимаю, чего она не договорила: «Шура, мол, наша женская совесть, а ты — наш позор, стыд». Вот что хотела она сказать.

— Напрасно вы, Ольга, стали такой подозрительной. Лично мне никто слова дурного не сказал о вас… Правда, никто и не объяснил, почему вы поехали в эту чертову Неметчину.