Тревожное счастье

Не в первый уже это раз — внезапные переходы от горячих признаний и душевной близости к упрекам и даже ссоре. Он уже знал, что лучше всего в такую минуту смолчать. Смолчал. Но все-таки было обидно. Неужто она не видит, как он любит? Неужто не верит? Почему она стала такой? До войны, в ранней юности, в ней и следа не было этой бабьей ревности. Наоборот, она подсмеивалась иногда над ним, называла ревность пережитком, которого интеллигентный человек должен стыдиться. Почему же ей теперь не стыдно? Мы стали старше, а с возрастом приходит мудрость и покой. Саша ведь умная и выдержанная во всем, кроме этого своего чувства. Сказать ей спокойно об этом? Попробовать помириться?..

Нет, сегодня он не хочет так скоро мириться. Пусть видит, что он обижен.

Петро повернулся к ней спиной.

Месяц светил в окно. На полу лежали светлые прямоугольники — два у самой кровати и два ближе к окну, а между ними черно: середина рамы забита фанерой. Под печью ведет свою тоскливую песенку сверчок. Его, привыкнув, не слышишь, когда засыпаешь со спокойной душой, всем довольный. А сейчас он раздражает, когда такое вот настроение и не спится. Заговорила спросонок дочурка. Ребенок напомнил о себе — сразу как-то стало легче и светлее.

VI

Внезапно похолодало, как это часто бывает весной. После почти летнего тепла, державшегося еще вчера, — совсем осенняя слякоть. Дождь, который налетел полосами, в течение дня несколько раз переходил в снег.

Петро пораньше протопил печку, наварил супу — не из великой любви к этой снеди, из экономии: пять мелких картофелин, кусочек масла, которое Саша купила для Ленки. А суп — слюнки текут от одного запаха.

Ждал Сашу. Где она ходит в такое ненастье? Больные — страшные эгоисты, думают только о себе, фельдшерица для них — не знающая остановки и устали машина, ее можно вызвать в любой час дня и ночи, оторвать от домашних дел, от ребенка, от мужа. Петро уже однажды запротестовал, потребовал, чтоб Саша приучала людей к порядку: «Ведь ты же не скорая помощь».

Она повесила на дверях медпункта объявление: часы амбулаторного приема, часы посещения больных на дому. Но это ей нисколько не помогло. Не может она не пойти к больному, в особенности если вызывают к ребенку. А детей болеет много, даже больше, чем зимой. Ослабевшие, босые, раздетые, они легко простужаются на обманчиво-теплом весеннем ветру. В Понизовье вспыхнула дифтерия. Саша трое суток не возвращалась домой — работала с эпидемгруппой. И теперь еще дрожит за Ленку. Все, в чем посещает больных, снимает в медпункте.

Несмотря на жидкий суп и дурную погоду, настроение у Петра отличное. Не надо никуда идти, ни на какие собрания, а впереди еще добрых пять часов тихого вечера: можно спокойно почитать, поговорить с Сашей, позабавиться выдумками и бесконечными «почему» дочурки. Особенно приятна мысль, что будет время заняться историей. Он сам диву дается, откуда у него вдруг такая любовь к этой науке. Читает «Историю древней Греции», как увлекательный роман. А того времени, когда можно взяться за книгу, ждет с не меньшим нетерпением, чем когда-то свидания с Сашей. Прямо смешно. Саша не на шутку начинает ревновать его к мифическим богам и героям. Во всяком случае, сон, где его обнимала Афродита за три дня припомнила несколько раз, правда со смехом, но иногда довольно язвительным.

Петро, как обычно, узнал жену по стуку ее сбитых каблуков по цементному полу коридора. И Ленка узнала. Бросилась к двери:

— Мама!

Саша услышала ее, сказала из коридора:

— Ленок, маленькая моя, отойди от двери, я холодная и мокрая. Петя! Возьми ребенка!

Петро посадил малышку на теплую лежанку.

— Не хочу! К маме хочу!

— Нацелуешься еще со своей мамой. Счастье такое!

— Ты — бог!

Несколько дней назад у дочки появилось это неожиданное бранное слово — конечно, от маминых насмешек над его богами. Они от души посмеялись. Петру хотелось, чтоб девочка поняла, что это шутка. Сказал:

— А мама — богиня.

Ленка упорно не соглашалась, злилась:

— Нет! Ты — бог! А мама — моя мама.

Саша стояла у порога, осторожно снимая с себя мокрую клеенку, которой прикрывалась от дождя, и смеялась:

— Ну что, Аполлон, приготовил амброзию?

— Ага. О, если б ты, великая Гера, мудрейшая из богинь…

— Ты — бог! — закричала сердито Ленка. — Мама — докталка.

— …догадалась принести каплю нектара, жизнь была бы лучше, чем на Олимпе.

— У тебя есть шанс отведать этого нектара. — Она подошла ближе, заправляя под косынку мокрые пряди волос, и, глядя в упор добрыми ласковыми глазами, сказала: — Петя! Там, в сельсовете, устраивается на ночлег Владимир Иванович… Лялькевич. Неловко, знаешь, чтоб наш партизанский товарищ спал на столах. Иди пригласи…

На какой-то миг, впервые с того августовского утра сорок второго года, в нем шевельнулась ревность.