Тревожное счастье

Саша в одном была молодец: как бы они не поссорились, никогда долго не дулась, не то что некоторые жены — по две недели не разговаривают. Злости и обиды у нее хватало не больше чем на полсуток. Эта ее черта приучила Петра тоже быстро забывать все обиды. Забыл он уже и о том, что она сказала тогда ночью. Ее фраза «А что ты думаешь? И жалею!» изрядно его ошарашила, но и тогда он понимал: сказано это назло ему.

Но теперь мелькнуло в голове: «А может быть, в самом деле жалеет, что не стала женой Лялькевича, когда тот, раненный, полгода жил в их доме и для односельчан, для немецкой власти был ее мужем?»

Однако именно эта мысль как-то сразу успокоила. «Не стала и не могла стать ничьей женой ни при каких обстоятельствах, потому что любила и любит меня. И в этом твое главное счастье, чудак», — подумал о себе. И стало ему так хорошо: спокойно, радостно.

— Почему ж ты не пригласила? Думала, я буду против? — Он ласково стер с ее лица капли дождя.

— Я приглашала. Отказывается.

Петро засмеялся.

— Интеллигент! Никак не усвоит повадок уполномоченных, которые сами ищут, кто б их накормил и спать уложил. Давай свою клеенку. Пойду.

— Нет. Накинь шинель. Я сбегаю к Громыкам, займу что-нибудь для ужина. — Она тяжко вздохнула.

— Пожалуйста, только не стыдись нашей бедности.

— Я не стыжусь, но это тяжело — бесконечно занимать. Ленок, посиди немножко одна, детка. Посмотри в окошко. Папка приведет гостя. Ты же любишь гостей?

— Люблю.

— Вот и умница. — Саша поцеловала дочку.

Петро натягивал шинель, с улыбкой думая, что он тоже любит гостей — тех, которые приятны и жене.

Когда Саша вернулась с марлевым узелком в руках, Петро сидел у стола с дочкой на коленях, а гость ходил взад-вперед по комнате. Новый протез, резиновый, как-то жалобно попискивал. Сашу почему-то пронзил болью этот писк, словно она только сейчас узнала, что секретарь райкома тоже инвалид, которых так много и о которых болит ее сердце. Ей показалось, что Владимир Иванович чем-то взволнован. И она на миг настороженно застыла, испугавшись: не сморозил ли чего-нибудь Петя?

— Если он еще у Булатова, попробуем что-нибудь сделать. Проверим, что ему инкриминируют… какие факты…

— Это вы про Запечку? — догадалась Саша, кладя узелок на полку.

Девчурка соскочила с отцовских колен, бросилась к матери:

— Мама! Что ты принесла? Яйки? Я хочу яичко.

Саша подхватила ее на руки, высоко подняла, посадила на печку.

— Тише, Ленок, ты мешаешь дяде. — И заговорила с Лялькевичем: — Владимир Иванович, поверьте мне, я его знаю — лечила, не мог Андрей Запечка ничего худого сказать. Бывают болтуны вроде… — и осеклась. — Простите, не буду называть никаких имен. Есть такие, что в пьяном виде могут ляпнуть любую глупость. Запечка не такой. И не пил. И вообще не мог он… Жена его рассказывала: землю целовал, когда вернулся. — У Саши заблестели в глазах слезы.

— Я верю вам, Александра Федоровна. Я, если хотите, убежден, что человек этот больше патриот, чем некоторые из тех, кто его сейчас обвиняют. Но боюсь, что ничего не удастся сделать, в особенности если он уже не у нас, а в области.

— Простите, Владимир Иванович, но я этого не могу понять. Я, конечно, молодой коммунист, политически мало подкованный. Но все-таки я читал Ленина, Программу, Устав… И я понимаю так: мы — правящая партия. Центральный Комитет руководит всем, осуществляет контроль над всеми органами, в том числе и над… этими. А в районе кто должен следить? Вы, райком. Для меня вы — высший авторитет, я вас выбирал. Да и не только для меня, коммуниста, — для каждого человека, партийного и беспартийного. Я, Владимир Иванович, рассказал вам об этом не как гостю. Не просто так. Я вчера специально ходил к вам, но никого не застал — ни Анисимова, ни вас. Я обращаюсь к секретарю райкома. Вы, конечно, простите, что я… позвал в гости и начал с такого «угощения»…

— Да что вы извиняетесь! Какие могут быть между нами церемонии! А тем более когда такое дело — судьба человека!

— Вот именно — судьба человека! И меня удивили ваши слова: «Боюсь, что ничего не удастся сделать». Я — учитель, у меня в школе работы по горло, еще учеба… И вы, райком, спрашиваете с меня, с парторганизации, за все: за сев, за лесовывозку, за финансы, за молоко, за шерсть… за что хочешь. Так послушайте же и нас иногда. А то этот ваш Булатов сидит на собрании как сыч и только задает такие вопросы… ну прямо-таки, между нами, провокационные какие-то. А ведь он член бюро райкома. Не подумайте, что я жалуюсь. Но ведь мог же он спросить у нас про этого несчастного Запечку? А уж если поймал его на месте преступления, как говорится, так, я думаю, тоже можно по-человечески объяснить. Мы все-таки коммунисты. И все воевали, многие — офицеры. Не такие тайны нам доверялись!

Саша сидела перед печкой и раздувала огонь, мокрый хворост не хотел разгораться, дымил, дым ел глаза, она по-детски, рукавом вытирала слезы.

Лялькевич, который присел было у окна, слушая Петю, поднялся, подошел к Саше.

— Дайте мне, партизану. Я был мастером разжигать костер.