Тревожное счастье

«Уходит от ответа!» — неодобрительно подумал Петро и, чтобы заставить его ответить по существу, шагнул к печке, быстро опустился на колени, легонько оттолкнул жену и сказал:

— Это и мы умеем, — вложив в эти слова двойной смысл: умеем разжигать и уходить от прямого ответа.

— Наконец-то догадался, — заметила Саша.

Дул изо всей силы, со злостью, почему-то вдруг закипевшей в душе. Переводя дух, слышал, как за спиной попискивает протез, скрипят половицы — Лялькевич ходил. Его молчаливое хождение начало раздражать Петра.

Горячие угли разгорелись, и сразу весело затрещали тонкие сосновые веточки, вспыхнуло пламя. Петро подкинул поленьев потолще. Поднялся. И очутился лицом к лицу с гостем. Его поразила странная грусть в глазах Лялькевича.

— В этом наша беда, — сказал тот с болью.

— В чем? — не понял Петро.

— Что Булатов выходит из-под партийного контроля.

— Вы как будто жалуетесь мне, — иронически хмыкнул Петро. — Может быть, мне установить над ним контроль?

— Да нет, Шапетович, все это гораздо сложнее, чем вам кажется. Не в одном, разумеется, Булатове дело. В сложившихся отношениях райкома и начальника районного отдела… Не улыбайтесь, Шапетович, поймите… При такой разрухе, при таких недостатках нашему брату можно пришить что угодно. И пришивают…

Саша, которая на подоконнике нарезала небольшой, с полфунта, кусочек сала тоненькими ломтиками, с тревогой прислушивалась к словам Лялькевича. Петру не понравились слова секретаря и еще больше Сашина тревога — за него несомненно.

«Прикидывается сиротой, чтоб не брать на себя ответственности».

Пренебрежительно передернул плечами.

— Ни черта не понимаю.

— А ты думаешь, я понимаю? — с чуть заметным раздражением спросил Лялькевич. — Думаешь, если я секретарь райкома, так мне открыты все тайны? Я должен, как видишь, по району колесить и чем только не заниматься! — И уже спокойнее: — Я сам не понимаю, неужто там, — кивнул вверх, на потолок, — не видят этого? Неужто Сталин с его прозорливостью не понимает?

— Петя, прибери книги со стола, нарежь хлеба.

Петро удивился: у Саши ничего еще не готово, со столом и хлебом можно бы не спешить. Не хочет, чтоб они продолжали этот разговор? Почему? Как раз последние слова Лялькевича понравились ему. Нет, это не жалобы человека, который боится или не хочет взвалить на себя лишние заботы. Это — серьезные и горькие раздумья. Разве мало сам он думал над всем этим? И другие, возможно, еще более мучительно размышляют, потому что тот же Лялькевич знает, безусловно, гораздо больше. Поговорить с ним по душам — разве это не важно?

Однако, кажется, не только одна Саша считает, что тема, как говорится, исчерпана, но и Лялькевич тоже. Подошел к столу, стал рассматривать книги.

В печке зашипело сало. А когда сковородка была поставлена на загнетку и Саша вбила туда яйца, пошел такой аромат, что у Петра закружилась голова.

«Чего доброго еще в обморок хлопнешься, как Таня», — с грустным юмором подумал он. Но, увидев, как тайком проглотил слюну гость, повеселел: «Да ты такой же голодный, как и я, грешный». И уже быстро, нетерпеливо, пачками стал сваливать книги со стола на кровать.

Лялькевич, просмотрев одну-две книжки, спросил:

— Грызешь историю?

— Вдруг открыл, что это интереснейшая наука.

Саша, вытаскивая сковородку с яичницей из печки, засмеялась:

— Он грезит богами! Особенно богинями. Каждую ночь видит во сне Афродиту.

— Ну, выдумаешь!

— Очевидно, интерес к истории приходит с годами, — заметил Лялькевич. — В школе, в институте я не любил истории. Математикой и физикой увлекался. А вот теперь и мне хочется почитать о богах и о героях. К сожалению, некогда. Все мечтаю: возьму отпуск, удеру куда-нибудь в лес… У меня ведь столько знакомых лесников с партизанских времен! Захвачу чемодан книг и — запо́ем, запо́ем… С утра до вечера. Сплю и вижу, как я читаю, с каким наслаждением. — Лялькевич вздохнул, грустно улыбнулся. — Обычно фантазия разгорается у меня вечером. А утром проснусь — трезвость полная. Понимаю: никуда мне не спрятаться. Придет отпуск — надо лечиться. Поеду на курорт… Ну, и почитаю там не больше других… И опять — собрания, заседания…

Саша поставила на застланный свежими газетами стол пузатую бутылочку, такую полную и прозрачную, что Петру показалось — она пустая. Он не удержался, переставил ее с места на место — убедился, что она наполнена по самую притертую стеклянную пробку чистейшим нектаром.

«Весь акушерский энзе выставила, — подумал весело. — Опять акушерка напишет в райздрав».

В день Красной Армии они с Бобковым выпросили у Саши граммов двести спирта — помянуть тех, кто шел рядом с ними и не дошел. Не только физические, но и душевные раны еще свежи у каждого. Вздорная девчонка, в голове у которой только кавалеры да интриги (а кавалеров нет, и она злится), написала в райздрав, что заведующая фельдшерским пунктом использует медицинский спирт для личных нужд. Петра поразил не самый донос, а то, что девушка, побывавшая на фронте, ничему не научилась. Для него фронт — университет разума.

Разведя спирт водой, Лялькевич поднял свой стакан.