Тревожное счастье

Впервые за полгода, с тех пор как вернулся из армии, Петро весь день провел с дочкой. И ему очень понравилось играть с ребенком! Отключаешься от всех серьезных дел и забот. Как будто сам возвращаешься к детству и тебя начинает радовать то, чего обычно не замечаешь — божья коровка, желтая бабочка, зеленый жук, цветок одуванчика, смелый дятел, который залетел в парк и долбит старую липу, поглядывая вниз и шаловливо бросая чуть не на голову им щепу. Ленка начинает рассказывать про какую-то «дымную птичку», которую она с Ганькой и Мишкой видела не то вчера, не то невесть когда, и птичка эта, по первому описанию, пока не разгорелась детская фантазия, — желна, в дальнейшем превращается не то в сказочную жар-птицу, не то в орла, который хотел украсть Мишку и унести далеко-далеко. И он слушает эти беспомощные еще фантазии с умилением. Ему хочется, чтоб дочкин голосок, этот колокольчик, не умолкал ни на миг. Когда он оставался с Ленкой раньше, в сумрачной комнате, занятый работой, историей, тетрадками, конспектами, — бесконечные вопросы дочки иной раз надоедали. А вот отдался ей целиком — и все стало радовать, даже непослушание, проказы.

За ужином разбили кувшин с простоквашей, которую Саша для них купила, — главный их пищевой запас. Где тонко, там и рвется. И печально и смешно. Но особенно тронуло его, что беда эта оказалась понятной девочке — Ленка загрустила, даже всплакнула.

— Где мамка?

— Ничего, кувшин разбился на счастье, и мама завтра прилетит, как пчелка, с богатым взятком.

А утром вновь — тревога за Сашу, неожиданная, непонятная. Почему? Что случилось? Пошла в гости, в родное село. Но так говорил разум, а сердце… с сердцем не было сладу.

Если б хоть Ленка была такая же веселая, звонкая, как вчера, но и она притихла, заскучала, без конца спрашивала, когда придет мамка. Пропала радость, поблекли краски весны. Петро едва дождался времени, когда, по его расчетам, можно было уже идти встречать Сашу.

Шли долго, медленно. Сидели на дороге, поджидали. Солнце давно перевалило за полдень, приближался вечер. А Саши все нет. Его беспокойство, очевидно, передалось и малышке — она заплакала. Ох, что за мука, когда на душе так тревожно, а тут еще начинает плакать истомившийся на солнцепеке ребенок!

Дойдя до Понизовья, Петро с невероятным трудом уговорил Ленку остаться у преподавательницы их школы, а сам, уже почти бегом, бросился дальше по дороге, по которой должна была вернуться жена.

Пробежав сосновый лесок, увидел в поле на пустынном проселке одинокую фигуру. Издалека узнал — она. Сразу отлегло от сердца. Наконец-то! Остановился, утер пот. Но почему Саша идет так медленно и как будто даже шатается? Так устала, бедняжка. Скорее помочь, забрать узел!

Побежал к ней и остановился испуганный: Саша была без узла и бледная-бледная.

— Что с тобой?! На тебе лица нет!

Саша улыбнулась, и эта, хотя и грустная, улыбка почему-то успокоила его. Ему показалось, что она хочет присесть на траву. Он подбежал, чтоб помочь. Она припала лицом к его плечу, горячее дыхание обжигало шею.

— Что с тобой?

— Захворала.

— По пути? Что у тебя болит?

— Ничего.

— Всегда у тебя загадки.

Она долго не отвечала, потом сказала тихо-тихо, шепотом, словно боялась, что кто-нибудь другой подслушает здесь, в чистом поле:

— Не будет у нас ребенка…

— Ты-ы…

Лицо ее залилось краской.

— Глупый! Ты что подумал? Так случилось… От недоедания, должно быть. От усталости. Тяжелый узел. Это теперь часто у женщин… Я знаю. Мне не надо было идти. Сама виновата. Сядем. Я полежу немного.

— Тебе худо?

— Голова кружится.

Петро помог ей удобнее улечься на траве. Растерянный, он не знал, чем еще можно помочь.

— Что же нам делать?

— Пойди попроси у Болотного лошадь. Я спрятала узел в лесу. Надо забрать. Теперь нам еще нужнее все то, что собрала Поля. Пока я поправлюсь… С кем Ленка?

XII

Вчера он посмеялся над Сашиными страхами, над ее испугом, когда пришла эта повестка.

— Ну и трусиха ты стала, а еще партизанка. Мало ли зачем может вызывать постоянный уполномоченный по сельсовету!

— Уполномоченные так не вызывают. Я не за тебя боюсь. За других. Это, наверное, по поводу Прищепы.

Напомнила случай с инвалидом — и у Петра тревожно сжалось сердце. Но он ничем не выдал себя. Смеялся, шутил. Только вечером, как бы между прочим, спросил у Бобкова: не вызывают ли его в район? Нет. Это его почти успокоило.

Однако, когда сегодня утром, провожая его, Саша тихонько сказала: «Я об одном прошу тебя: не теряй благоразумия и… будь начеку…» — и в больших глазах ее, резко выделявшихся на бледном лице, снова промелькнула тень того же страха, Петро вновь ощутил тревогу и даже подосадовал и на жену и на себя.

— Ты готова мне сухари сушить. Прямо смешно. Чего нам с тобой бояться? Мы и воевали на совесть, и работаем дай бог каждому.

Вероятно, Саша поняла, что ему передалось ее волнение, потому что тут же стала успокаивать:

— Не обращай на меня внимания. Видно, болезнь сделала меня такой мнительной. А может, и потому, что я недолюбливаю этого человека.