Тревожное счастье

— Блин, — начал злиться я. — У кого ты набрался такой рассудительности? Такие «блины» нам боком вылезут! Завтра, а может, через час налетят опять…

Мы посмотрели на небо. Сколько времени оно будет оставаться чистым? Сеня вздохнул и задумчиво сказал:

— Да… За восемь месяцев мы научились хорошо ходить на лыжах, классически козырять. И только стрелять из своего орудия не научились. Все эти сухие тренировки без боевой стрельбы — чего они стоят? А дурень Кидала даже силуэтов не знает. Доказывает, что это были «Ю-88».

— Песоцкий! Вы опять за свое. Не проучили вас? — неожиданно прозвучал из ниши голос сержанта Тарных. — Шапетович, спать! Разболтались!

Нас подслушивали! Сеня вздрогнул, побледнел и, поднявшись, понуро побрел к своему дальномеру. У меня болезненно сжалось сердце. Стало жаль этого хорошего, умного парня. «Опять за свое». За что «свое»? Что плохого он сказал? Почему некоторые не любят правды? Почему порой неучи, выскочки, солдафоны находятся в большем почете, чем такие, как Сеня? Сколько он пережил за эти три дня! Больше, чем мы все. И не жалуется, не ноет, не бросается в панику, а мужественно и стойко держится. Мне хочется написать обо всем, что произошло с ним. Возможно, мои записи через Сашу дойдут до его матери.

Начну сначала.

…Мы так уставали от занятий, работы, учебных тревог, что воскресенья, когда можно лишний час поспать, ожидали как праздника. Но для меня то воскресенье не было радостным: за чтение Горького на политзанятиях я получил три внеочередных наряда и должен был дневалить.

Шел дождь. Вторые сутки низкие тучи окутывали вершины сопок и непрестанно сеяли густой дождь. Накинув плащ-палатку, я ходил по линейке, которую сам только что старательно подмел. Линейка тянется вдоль землянок, вырытых на склоне песчаного пригорка, на котором виднеются накрытые чехлами орудия. Внизу скачет по камням веселый говорливый ручей. Вокруг пустынно и тихо. После завтрака мои друзья «добирают» то, что недоспали за ночь, или пишут письма. Мне завидно: хотелось и поспать и написать письмо. Но вместе с тем было приятно ходить в одиночестве и думать под шум дождя, — никто не мешал. Я думал о Саше, «писал» очередное письмо, подыскивая самые ласковые и теплые слова.

В двенадцать часов в поселке, километрах в двух от нас, заговорило радио. Слова трудно разобрать, но по интонации диктора мне показалось, что передают что-то важное. Захотелось послушать. Репродукторы были в ленинском уголке и в офицерской землянке. В уголке политрук и редколлегия выпускают стенную газету, где, вероятно, расписывают и меня — мои наряды. Я не люблю младшего политрука Сидоренко. Ничего плохого он мне не сделал и вообще, кажется, человек не плохой, добродушный и простой. Но мне не нравятся его шутки. Меня, например, он довольно часто называл «женатик» и не однажды с неприятным любопытством расспрашивал, как я женился, какая у меня жена. Поэтому я пошел не в ленинский уголок, а в офицерскую землянку. Лейтенант Купанов сладко и беззаботно спал, по-ребячьи раскинув руки.

Я тихо включил радио и… остолбенел. Война! Я растерялся, не зная, что должен делать, как дневальный, боец, человек, наконец, как гражданин своей Родины. Кажется, я со стоном произнес:

— Саша! — Мне стало так больно, словно я в тот миг навсегда потерял ее.

Лейтенант открыл глаза, взглянул на меня и… повернулся на другой бок. Наверно, ему показалось, будто он что-то видит во сне. Тогда я крикнул:

— Товарищ лейтенант! Война!..

Он, вскочив как по тревоге, начал стремительно одеваться. Мгновенно натянув брюки и сапоги, он вдруг застыл, всунув руку в рукав гимнастерки. У него странно побледнела и затряслась нижняя губа, когда он услышал заключительные слова выступления. Впервые я увидел растерянным и испуганным того, кого мы с уважением называли «Наполеоном».

— Что делать, товарищ лейтенант?

— Что делать? — Он опустил гимнастерку и обессиленно сел на кровать. — Что делать?

Он, как и я, не знал, что делать в этот страшный миг, и очень долго — может, целую минуту — сидел неподвижно с окаменевшим лицом. Потом спохватился, вспомнил свои обязанности и крикнул:

— Тревога!

— Тревога! Тре-во-о-га! — не своим голосом подхватил я, выскочив из землянки.

Виктор, выбежавший первым из землянки, раздраженно бросил:

— С ума вы сошли с Наполеоном! Какая тревога в такой дождь? Три дня орудия потом будешь чистить!

Я не успел ему ответить: надо было как можно быстрее сбросить чехол с орудия.

— Второе готово! Первое готово! Прибор готов! — как всегда, весело докладывали командиры, довольные ловкостью своих расчетов.

Комбат стоял посредине огневой позиции в одной гимнастерке и смотрел на запад, в пелену дождя, словно ожидая чего-то страшного, потом крикнул:

— Запросите звукоуловители!

Гула моторов не было слышно. Шумел дождь. Я сказал своим товарищам по расчету:

— Война, ребята!

Поверили не сразу.