Тревожное счастье

Я сидел немного в стороне и видел лица многих курсантов, моих и Сениных друзей, с которыми восемь месяцев вместе спали, ели, учились, читали одни книги, обсуждали одни события. Все уважали Сеню за его знания и скромность. А теперь, я читал это на лицах, почти все верили словам политрука.

В такое время, через два часа после сообщения о войне, когда горело сердце и появился страх, возможно, что и я поверил бы, если бы обвиняли кого другого. Но Сеню я знал, как никто, и слышал, что он сказал и как сказал. Какие же это панические слухи? Он произнес простые, рассудительные слова, от которых мне совсем не страшно, а может, даже стало спокойней. Другие же, видимо, поверили, что именно он, юноша из интеллигентной семьи, «маменькин сынок», «книжник», как его называл тот же Кидала, мог стать пораженцем. Я не осуждаю своих товарищей, но мне стало страшно, когда я прочитал в их глазах гнев и даже презрение к Сене.

Выступая, Кидала сначала довольно точно, почти слово в слово, передал наш разговор, подслушанный им, а потом сделал вывод:

— …Теперь, товарищи, нам понятно, почему Песоцкий не захотел выступить на митинге. Что мог сказать человек, не верящий в победу? Я больше скажу. Нам следует спросить: почему у Песоцкого такой интерес ко всему немецкому? Мы все учились, но кто из нас знает немецкий язык так, как он? Никто! Вы вдумайтесь в такой факт… Еще до того, как мы начали изучать силуэты, он один из всех курсантов знал марки немецких самолетов, названия линкоров. Откуда? А у кого была необходимость, скажите мне, запоминать состав гитлеровского правительства? Мне лично противно запоминать эти фамилии. А Песоцкий знает каждого из этих бандитов.

Я ужаснулся: страшное обвинение вытекало из его довольно прозрачных намеков. И я не выдержал — зло перебил Кидалу:

— Как тебе не стыдно, Степан! Ты обвиняешь Песоцкого в том, что он читал газеты. Давай вали, прославляй невежество! Ты забыл, как нам было стыдно, когда ты, замполит, не знал, кто премьер-министр в Англии. И ты ставишь это себе в заслугу? Позор!..

Кидала смотрел на меня с ненавистью, если бы он мог, то, казалось, съел бы меня. Его лицо, обычно красное, самодовольное, побледнело. Он посмотрел на политрука так, словно приказывал, чтоб тот успокоил меня. И Сидоренко закричал:

— Курсант Шапетович! Молчать! С кем вы так разговариваете? Как себя ведете? Для вас замполит Кидала — «товарищ замполит», а не Степан. И чтоб я не слышал этого «тыканья»!

О, если бы это было не в армейских условиях, а где-нибудь в нашем техникуме, я сказал бы, кто для меня этот проходимец! Но тут я был вынужден молчать. Сидоренко «перенес огонь» на меня: вспомнил мои наряды, споры с младшими командирами.

И вдруг выступил Купанов. Я все время следил за ним и ждал, что он, умный и сдержанный, своим авторитетом командира прекратит эту позорную комедию.

— Думаю, что курсант Кидала преувеличивает.

Я радостно встрепенулся, потому что словом «курсант» комбат многое ставил на свое место, а в первую очередь этого выскочку. Он такой же курсант, как и все, и мы имеем полное право обращаться к нему как к равному.

— Нельзя обвинять человека за то, что в школе он изучил немецкий язык лучше, чем мы с вами, Кидала. Бессмысленно обвинять бойца Красной Армии за то, что он читает газеты… более внимательно, чем некоторые.

И все, больше — ни слова. Меня разочаровало выступление командира. Но большинство комсомольцев вздохнуло с облегчением, выступление Кидалы на всех произвело тяжелое впечатление. Своими глупыми выпадами он пытался превратить Сеню в фашистского агента. Купанов отмел этот вздор. Так почему же он ничего не сказал о пораженческом настроении? Неужели верит, что такое настроение могло появиться?

По предложению Сидоренко большинством голосов Семена Песоцкого исключили из комсомола. Мне влепили выговор. За что? Я всегда был честным и активным комсомольцем. Правда, я не очень переживаю из-за выговора. Что он значит в сравнении с тем, что ожидает нас впереди? А ожидает, возможно, смерть… Но Сеню мне жаль, хотелось успокоить его, подбодрить. Я снова пошел к дальномеру. Увидел: Сеня понурив голову одиноко сидит в котловане. И все подготовленные слова показались мне никчемными, ненужными, даже оскорбительными. Я молча сел рядом. Он взглянул на меня и прошептал:

— Это страшнее смерти, Петя…

И я снова не нашел, что ему ответить.

…Странно раскрываются души людей! После того как сержант приказал нам прекратить разговоры, я подчинился и лег спать. Проснулся — и удивился: было позднее утро, я проспал добрых пять часов. Сержант приветливо улыбнулся мне и по-дружески спросил:

— Выспался? Суп твой вон там в котелке… в нише.

Сержант Тарных был безжалостный командир, во время учебы он не давал ни минуты покоя и отдыха. И мы не любили его. Он никогда не позволял себе фамильярности с курсантами. И вдруг такая забота: дал выспаться, не разбудил даже на завтрак, приказал принести суп… и дружеское «ты». Странно!..