Тревожное счастье

— Тебе не нужно, ей нужно, — с хозяйской рассудительностью возразила Аня. — Ты, Шурочка, будто и жить не собираешься. А в жизни все пригодится.

Аня выбрала все, по ее мнению, нужное, завязала в скатерть и приладила узел себе за спину.

Напрасно Саша просила не брать так много — она и слушать не стала да еще ее попрекнула:

— Идешь в такой путь, а даже поесть не взяла. Святым духом да молитвами не проживешь, Шурочка.

Она сунула Саше узелок с едой, набила карманы своей кофты какими-то пакетиками, бутылочками.

Узкой, крутой стежкой спустились к Днепру. Зеркало реки, как всегда, было спокойно и величаво. Приятно пахло водой, рыбой. И Саша на миг успокоилась, отогнала свой страх. Но через минуту война и опасность снова напомнили о себе. Напомнили весьма странным образом, неожиданно и по-своему грозно. Старый угрюмый лодочник с всклокоченной бородой запросил у нее за перевоз сто рублей.

— Побойся бога, человече! Да в своем ли ты уме? — накинулась на него Аня. — За два рубля перевозили…

— Я и по рублю возил. А теперь и за сто не хочу. На что они мне, деньги? Что я на них куплю? Бутылки водки нигде не достанешь. Завтра им, может, и вовсе никакой цены не будет, деньгам этим.

— Да имей же совесть! Женщина с грудным дитем от войны убегает…

«Зачем она так говорит — „убегает“!» — всполошилась Саша. Слово это неприятно поразило ее, впервые подумала, что, наверно, все женщины в деревне, Мария Сергеевна и вот она, Аня, поняли ее отъезд именно так.

— Я не бегу. Я еду домой, к своим. Каждому хочется быть со своими. — Саша выхватила из кармана платочек с деньгами, развязала зубами узелок и протянула старику все, сколько там было.

Но старик только грубо выругался.

— Что ты суешь столько денег? Что я тебе, хапуга какой? Не повезу!

Саша, смущенная и растерянная, разволновалась еще больше, со слезами в голосе попросила:

— Дедуля, родненький… Что ж нам теперь делать? Назад идти?

Он отвернулся, хмыкнул носом и сурово приказал:

— Садитесь!

Когда отплыли, старик как-то сразу помягчел, спросил, откуда идет молодица и далеко ли ей идти. Саша назвала свою деревню.

— Э, да тут рукой подать! — словно обрадовался старик. — Добрый ходок к ночи дошел бы.

Их, видно, он не считал добрыми ходоками, а на Аню поглядывал довольно косо, и женщина, чтоб не сердить норовистого старика, дипломатично помалкивала.

— А муж где? — спросил старик, кивнув на ребенка.

— На войне, дедушка.

— Правильно, такой молодой с дитенком лучше возле родной матки быть. Свекруха — не мать. — Видно, Аню он принял за свекровь и хотел ее уязвить.

Саша не сказала, что матери у нее нет, но почувствовала, как болезненно сжалось сердце от его слов. Что ее ожидает дома, кто ее встретит там?

Они были на середине реки, когда услышали гул самолетов. Он все усиливался, быстро приближаясь откуда-то с юга.

— Они, — сказал лодочник и стал торопливо грести, задевая веслом о борт и окатывая их брызгами. Лодка, шедшая до этих пор ровно, начала вилять. Саша видела, что у старика дрожат руки. — Вчера в Чаплине паромщика убили, душегубы…

Саша вдруг поняла, какая опасность им угрожает.

«Неужто конец? Доченька моя родная!..»

Она закрыла глаза. Если б можно было заткнуть уши. Если б можно не слышать этого страшного гула, что, кажется, рвет и раскачивает все вокруг: воздух, реку, лодку, ее руки, мозг. Гул переходит в какой-то пронзительный вой и свист. Нет, надо смотреть, надо все видеть. От смерти не спрячешься. Саша раскрывает глаза. Над самой кручей, над белым домиком больницы, над тополями, под которыми они утром сидели, летят длинные черные самолеты.

«Надо было сказать Марии Сергеевне, чтоб она красный крест выложила, пусть бы видели, что это больница».

Над усадьбой МТС поднялись столбы огня, дыма, пыли, взлетели в воздух доски, железо. Отсюда, с реки, на фоне ясного летнего неба все отчетливо видно, как на голубом экране.

Когда самолеты скрылись, старик поднял весло и утер рукавом пот со лба.

— Все хорошие здания бомбят, паразиты, все уничтожают. Силу показывают, запугать хотят.

— Хорошо, что в больницу не попали, там больные, — высказала Саша свою тревогу.

— Дойдет черед и до больницы. Не попали, — сурово проворчал старик и почему-то опять рассердился: — Больные! А здоровые жить не хотят? Благодари бога, что нас не заметили… Они перевозчиков не любят. А ты меня сотней попрекаешь! — накинулся он на Аню, хотя та и молчала. — Дура баба! У меня душа горит! Может, я за эту сотню залью ее, душу свою. А ты сотни жалеешь!

Только выходя из лодки, почувствовала Саша, какой пережила страх, когда налетели самолеты, — ноги были как чужие, немели и не сгибались в коленях. Но она не стала тратить время на отдых. Она рвалась вперед, словно там, за второй рекой, не летают вражеские самолеты.