Тревожное счастье

Саша чувствовала, что, если беседа продлится, им не избежать ссоры, а может, и чего похуже. И поэтому, вынув из колыбели Ленку, демонстративно полезла на печь. Она всегда там пряталась от немцев. Теперь так же будет прятаться и от полицейских. Пускай знает Кузьма, чего стоит их власть. А разговаривать с ним — унижать свое достоинство. Больше она не скажет ни слова. Чего он сидит? Убирался бы скорей прочь! Зачем это Поля заводит с ним беседу: о здоровье тетки, о наделах земли?

В хату вошел Даник.

— А-а, Данила! Здоров, брат! — Кузьма двинулся навстречу, высоко поднял руку, чтоб хлопнуть о ладонь дружески, с размаху.

Даник руку протянул не сразу, и сердечного приветствия, как хотелось этого Кузьме, не получилось. Взгляд у Даника хмурый, неприветливый, исподлобья, и это окончательно вывело полицая из равновесия.

— Что ты на меня волком смотришь? — спросил он сперва тихо, потом со злостью крикнул: — Что вы на меня все смотрите, как на врага?! Что я вам сделал? — Кроме злобы, в этом крике были растерянность и страх.

— Это тебе кажется, Кузьма, — просто, по-родственному, но с упреком сказала Поля. — Данила на всех так глядит. Такой у него характер.

Кузьма из брата вмиг превратился в строгого начальника полицейской службы, знающего свою власть над людьми. Он наказывал за взгляд, который не понравился ему.

— Ты вот что, брат, — сердито бросил он Даниле, — не думай, что мне неизвестно, зачем ты по лесу шатаешься… Люди видели. Сейчас же сдай все, что нашел… Не то я с тобой иначе поговорю!

Юноша пристально посмотрел на полицая, и вдруг лицо его расплылось в довольной улыбке. Ничего не сказав, Даник торопливо вышел из хаты. А минут через пять принес русскую винтовку без затвора, немецкий автомат с разбитым прикладом и цинковый ящик с патронами.

— Вот все, что я нашел… Бери, — протянул он Кузьме оружие все с той же довольной улыбкой, будто радуясь, что есть кому это передать.

Поля так и ахнула:

— Боже! Ты такие игрушки прятал? На виселицу захотелось, дурак ты этакий?

— Все? Ничего больше нет? — строго спросил Кузьма, разглядывая автомат и прикидывая, можно ли его отремонтировать: было бы чем похвастаться перед другими начальниками постов, так как оружия у этих не густо.

— Я на виселицу не хочу, — серьезно ответил Даник на слова сестры.

Кузьма захохотал и дружески хлопнул его по плечу.

— Правильно, братыш! Я вижу: ты — молодчина. Ишь какой вырос! Я тебя года два не видел! Мужчина! Будешь умно вести себя — в полицию возьму. Хочешь?

— Поля не пустит, — смиренно склонил голову Даник.

А Поля после этих слов как бы снова почувствовала свою власть над ним.

— Что ты мелешь, Кузьма? Полицая нашел! Вот возьму ремень, всю шкуру спущу с твоего полицая! Я ему эти игрушки тоже попомню. Нашел, что тащить в хату!

— Ого, строгая она у тебя… мать, — шутливо толкнул Кузьма юношу.

— Кабы тебя мать из рук не выпустила, может, тоже человеком остался бы, — забыла Поля про осторожность.

Кузьма нахмурился.

— Ну, ну… Что ж я теперь, не человек, по-твоему?

«И ты еще считаешь себя человеком? Изменник ты, а не человек!» — хотелось Саше крикнуть, но она сдержала эти жгучие слова: нельзя наживать врага да еще дразнить его. И она не произнесла больше ни слова, покуда полицай беседовал с Данилой и Полей. Когда же он, наконец, забрав оружие, распрощался, по всей видимости довольный своим визитом, Саша презрительно бросила брату:

— Заячья твоя душа!

Он смолчал, не ответил на обиду. А Поля его похвалила.

— Что ты, Саша! Слава богу, у него хватило ума отдать оружие Кузьме, все-таки свой человек. Нашли бы немцы — страшно подумать, что могло быть.

А когда спустя несколько дней Даник стал наведываться в школу, где разместился полицейский пост, и завел дружбу с Кузьмой и Колькой Трапашом, Поля категорически потребовала:

— Чтоб ноги твоей там не было!

Саша поддержала сестру:

— Как тебе не стыдно! Еще плакал над Алешей Кошелевым и над дедом… А теперь тебя к полицаям потянуло. Эх, ты!.. Скоро своих людей убивать начнешь…

— Не ваше дело, — огрызнулся брат.

— Ах, не наше?.. Ну, так иди!.. Иди, лижи немцам сапоги, кланяйся им!..

Юноша вздрогнул, какая-то тень прошла по его лицу. Он, не мигая, смотрел на Сашу. Она, раскрасневшаяся, гневно сверкая глазами, стояла перед ним, сжав кулаки.

— Один уже делает это… твой брат и дружок. Иди и ты! Струп несчастный!

«Струп» — уличное прозвище Данилы. Никто уже не помнил, откуда оно взялось, но парня оно страшно обижало. Он вспыхнул и, видно, не найдя в ответ ничего, чем можно было бы ее сильнее уязвить, крикнул:

— Ты!.. Приехала со своей байстрючкой, так молчи!..

Саша задохнулась от оскорбления. Ее Ленку, самое дорогое и светлое, что есть в ее горькой жизни, живую частичку Пети, который в эту минуту, может быть, истекает где-нибудь кровью, — их родное дитя обозвали таким позорным словом!.. Разве может мать слышать это и стерпеть? Саша залепила брату пощечину. Ошеломленный, он отскочил, схватился за щеку, потом тигром бросился на Сашу, вцепился ей в волосы, а сам стонал и плакал. А она как ошалелая молотила его кулаками куда попало. Хорошо, что Поля растащила их.