Тревожные ночи

Я вышел на улицу и прибавил шагу. Над городом угрожающе нависла темнота. Вместе с наступлением ночи рос страх перед бомбежкой. Я пробирался среди прохожих, идущих со стороны вокзала, все время натыкаясь на их чемоданы, узлы и корзины, потом вышел на нашу узенькую тихую улочку. Но не успел я войти во двор, как один из соседей, стоявший у открытого окна, остановил меня и сказал, что в комнату Паску только что вошли шпики. Я повернулся, быстро вышел на улицу, прыгнул в первый попавшийся трамвай и через час уже был у тети Фаны.

— Паску куда-то уехал, — соврал я, — а мне одному скучно.

Она не стала ни о чем расспрашивать, так как, возможно, что-то подозревала, а может быть даже все знала. Тетя Фана налила в таз воды и велела мне умыться, затем накрыла на стол и, пока я ел, постелила мне постель. Мы уснули поздно, так как она долго рассказывала мне о своих соседях. Некоторые из них, потеряв свои семьи, разбрелись по городу; большинство же продолжало ютиться в развалинах и подвалах. Вспомнила она и о собаке, о той самой серой собаке, которая ни на минуту не покидала своего места на куче мусора и все время выла.

— Ее словно околдовали, — прошептала тетя Фана задумчиво. — Никто не мог заставить ее замолчать; ее даже камнями били… А она все равно воет, скулит и только прижимается к груде кирпича… Днем она молчала, а ночью выла, да так, что наводила на нас ужас. Теперь вот уже несколько ночей, как ее не слышно — подохла. Утром ее нашли на руинах; она лежала, уткнув морду в лапы, а остекленевшие глаза были грустными-грустными…

Этот рассказ взволновал меня. Я считал себя таким же одиноким и брошенным, как и эта серая собака. И мне снова вспомнилась мать, какой я ее видел в последний раз… отец с испачканным в золе и копоти, мокрым от пота лицом, его карие бездонные глаза… Наконец я забылся тяжелым сном.

В Железнодорожные мастерские я теперь ходил один. С тех пор как были взорваны эшелоны, Паску больше не появлялся на работе. Да ему и нельзя было туда сунуться, так как шпиков на заводе стало еще больше, и они повсюду разыскивали его. Рабочие почти не работали. С утра до вечера они стояли группами возле котлов и шептались. Говорили о войне, о немцах, о коммунистах, о Красной Армии, о своей тяжелой жизни.

Я по-прежнему ночевал у тети Фаны. Однажды вечером тетя Фана, накормив меня, собралась уходить.

— Сюда должен кое-кто прийти, — сказала она, — и если я до тех пор не вернусь, пусть подождет меня.

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась за развалинами. Я подумал, что тетя Фана; вероятно, ушла выполнять какое-то поручение. Поджидая ее, я то и дело поглядывал на улицу. Среди развалин скользили одинокие молчаливые тени пешеходов. Потом улица снова надолго опустела. Через некоторое время появился человек, которого ждала тетя Фана. Он шел прямо к нашему дому. Я бросился к двери и открыл ее. Он остановился на пороге.

— Тетя Фана сказала, чтобы вы ее подождали: она скоро придет, — проговорил я.

Человек вошел и сел на кровать спиной к окну, через которое пробивался слабый свет луны; лицо его было в тени. Я закрыл дверь и остановился посреди комнаты. Молчание незнакомца показалось мне невероятно долгим. Вдруг я вздрогнул, услышав его голос:

— Давно ли она ушла, Георге?

Это был Паску.

— Давно, дядя Паску! — выпалил я, обрадованный встречей с ним.

До возвращения тети Фаны он успел расспросить меня о том, как идут дела и что новенького в Железнодорожных мастерских. Но я не осмелился в свою очередь задать ему вопрос, где он сейчас живет и что делал все это время, хотя об этом нетрудно было догадаться. Вернувшись домой, тетя Фана вытащила спрятанные за пазухой маленькие длинные пакеты. Паску разорвал одну из оберток, и в руке его оказалась пачка листовок.

Некоторое время Паску стоял, не сводя глаз с зажатых в руке листков. Потом сунул их в карман вместе с неразвернутыми пакетами и собрался уходить. Тут я повис у него на руке.

— И я пойду с тобой, дядя Паску! — попросил я.

Он остановился и, обернувшись, вопросительно посмотрел на тетю Фану. Та пожала плечами и отвернулась к окну.

— Мал ты еще, Георге! — проговорила она наконец после минутного молчания, продолжая смотреть в окно.

Я хотел напомнить ей, что я уже немало пережил: смерть матери, исчезновение отца, бомбежки… Но в этот момент Паску, взяв мою руку и с силой сжав ее, потащил меня за собой.

— Пойдем, Георге!