Тревожные ночи

Понемногу собравшись с силами, я пополз вслед за другими ранеными к переправе. И с каждым метром пройденного пути грохот боя на вершине Сынджиорджиу становился все слабее и слабее. Взрывы гранат, винтовочные выстрелы, лай пулеметов звучали все глуше, хотя по всему было видно, что сражение там продолжается с возрастающей яростью и его судьба еще далеко не решена. Мимо меня наверх стремительно пробежали большие группы солдат. Я остановился и следил за ними, пока они не исчезли в смоляной темноте ночи. Вскоре поднимающаяся передо мной высота засверкала еще сильнее, вспышки взрывов стали более яркими. Вся возвышенность Сынджиорджиу словно горела. Пулеметный огонь усилился, вразброд заухали гранаты, и я услышал громкое «ура» наступающих. Наконец-то наши вырвали из рук немецких захватчиков и этот клочок земли…

Я снова пополз, миновал линию окопов, которую мы удерживали в течение дня; сзади остались и те укрепления, у которых погибли наши товариши из взводов прикрытия. Дальше по склону спускаться было немного легче. В начале небольшого овражка, наискосок пересекавшего возвышенность, я влился в цепочку раненых, которые двигались по нему, как по тропинке. Мы ползли один за другим через мелкий густой кустарник, покрывавший этот берег Муреша.

Впереди меня с невероятным трудом полз какой-то солдат и все время стонал. Иногда он останавливался, и я слышал, как он жадно и тяжело дышит. Когда я лбом или рукой наталкивался в темноте на его ботинки, я тоже останавливался и ждал, пока он отдышится и наберется сил, а потом трогал его за ногу и торопил:

— Ну, давай, браток…

И мы снова ползли, стараясь догнать остальных. Однако вскоре он стал останавливаться все чаще и чаще и на более продолжительное время. Те, кто ползли за нами, потеряв терпение, неистово кричали:

— Эй, вы, дайте дорогу!

— Скорее, а то нас захватит рассвет… Надо успеть добраться до переправы и этой же ночью перейти на ту сторону!

После одной из таких остановок я опять дотронулся до ноги ползущего впереди солдата и понял, с каким огромным напряжением он двинулся с места. По его стону, который стал еще глуше и надрывистее, мне показалось, что он ползет уже из последних сил, крепко стиснув зубы.

Мы снова тронулись в путь, растянувшись цепочкой по тропинке, проложенной грудью, локтями и коленями раненых. Мимо нас вверх поднималась группа санитаров.

— Ох, как хорошо, что пришли! — со вздохом облегчения простонал раненый, что полз впереди меня, и замер у их ног.

Один из санитаров остановился и нагнулся к нему. Он в темноте ощупал рану на его груди и проговорил:

— Ты еще, братец мой, можешь!.. А там, наверху, лежат с разорванными животами, с оторванными ногами и пробитыми головами…

— Эх! Не будь собакой! — Раненый снова застонал.

Потом пробормотал еще что-то, закашлялся, и у него горлом пошла кровь. Санитар снял сумку и присел рядом с ним. Второй санитар тоже склонился над раненым. Один вытащил пачки ваты, другой разорвал индивидуальный пакет и туго перебинтовал солдату грудь.

Перевязав его, санитары тронулись дальше, к полю боя, где лежали тяжелораненые. А мы снова поползли цепочкой по тропинке. Солдат впереди меня полз с тем же упорством.

Так мы преодолели заросли камыша, которые ближе к Мурешу становились все гуще и гуще. Но когда мы ползли через небольшую прогалину, раненый впереди меня вдруг остановился. Теперь он уже не стонал, не было слышно и его тяжелого дыхания… Я подполз к нему: он дышал уже тише и не так прерывисто.

Те, что были за нами, снова закричали, им не терпелось скорее добраться до переправы. Опираясь на локти, они проползли мимо нас, напоминая длинную вереницу марионеток, которую кто-то время от времени дергал за ниточку со стороны переправы.

— Поверни его вверх лицом и сложи на груди руки! — крикнул мне раненый с забинтованной головой.

На прогалине остались одни мы. Кругом была тишина, сзади уже никто не полз. Отдаленный грохот боя на высоте ослаб. Только внизу, со стороны Муреша, доносился спокойный плеск воды, и сквозь медные листья зарослей кустарника пробивался легкий прохладный и влажный ветерок. В темноте вспыхнула выпущенная немцами из-за высоты ракета… «Так, значит, мы уже недалеко от переправы!» — мелькнуло у меня в голове, и я заботливо нагнулся над раненым. Мне показалось, что он не дышит, и я повернул его лицом вверх.

При свете луны я увидел густую, чернее самой ночи, шапку волос на неприкрытой голове, крепко сжатые губы, широко раскрытые глаза, затененные большими мохнатыми бровями и… вздрогнул всем телом: передо мной лежал тот самый пограничник, который остался в прикрытии. На меня смотрел все тот же суровый взгляд, но уже с почти угасшим стальным блеском. Вдруг глаза его прояснились. В них вспыхнул огонек жизни. Прижатые к груди кулаки пограничника судорожно сжались. Казалось, в них одних теперь сосредоточились все его силы, все его упорство и воля к жизни.