Тревожный месяц вересень

— Какой блокнот?

— Откуда странички вырываешь.

— А-а… Что это вы удумали? Вот еще!

Кокетливым взглядом она обвела всех нас троих. Голос ее звучал нежно, почти воркующе. Неужели она действительно не понимала, что натворила?

— Ты скажи, где блокнот, Варвара, поскорее, — вмешался Попеленко. — А то сейчас начну рыться, так весь порядок тебе нарушу, ты ж знаешь, я незграбный.

Он был психолог, Попеленко. Варвара посмотрела на его короткопалые корявые руки, в цыпках и ссадинах, с неотмытыми следами сажи. Страшно было подумать, во что может превратиться чистенькая хата, если Попеленко начнет в ней хозяйничать.

— Возьми под периной, — сказала Варвара. — Только не ройся. В ногах он.

Попеленко исчез в спальне и тут же вернулся с блокнотом. Это был довоенный блокнотик, огромная ценность по нынешним временам. На обложке — парашютист. Десятка два листочков были вырваны, от них остались лишь корешки.

Попеленко принес огрызок карандаша, он уже присмотрел его под кружевной накидочкой на этажерке. Я проверил карандаш, почеркав им в блокноте. Да, этим огрызком были написаны аккуратные строчки. Вырвал еще один листок из блокнота.

— Садитесь и пишите.

Варвара отвернулась:

— Вот еще! Никакой брехни я писать не буду. Мне самой попадет. Горелый брехни не прощает.

— Садитесь и пишите.

— Нет.

Горелый оставался для нее самой сильной и значительной фигурой в округе. Может, так оно и было.

— Пишите.

— Не-е, — спокойно отвечала она. — Я из-за этого жизни могу лишиться.

— Пиши, Варя, у тебя ж пять классов, ты грамотная, — попробовал по-хорошему Попеленко.

— Не-е.

Ну что нам с ней было делать?

Сидела она аккуратно поджав ноги, суконная юбка открывала круглые полные колени, грудь круто изгибала цепочку пуговиц на жакете. Да, красивая она была, Варвара. Не кричать же на такую… Я посмотрел на Глумского и Попеленко. «Ястребок» сделал едва уловимое движение прикладом: мол, если разок дать по спине, что получится? Я погрозил ему кулаком.

Гнат напевал в своем углу: «Вот он ходит к ней, вот он ходит к ней, все у клуню, там, где сено… Ой, там темно и тепло, на сене высоком…»

Глумский вдруг зашевелился, закряхтел.

— Значит, так, — сказал он. — Если ты не напишешь, я тебя пристрелю как бешеную собаку, и точка.

Варвара резко обернулась к нему. У Глумского были глаза-щелочки, челюсть выпятилась вперед и отвисла, обнажая зубы, он и вовсе ссутулился от своих нелегких дум, стал как горбун.

Известно, Глумский слов на ветер не бросает, а то, о чем сказал, сделает, даже если себе во вред. Это не пустая угроза. Слишком многое стоит в глазах-щелочках. Он сегодня насмотрелся на разрушенный заводик, на Семеренкова, Кривендиху. Он на многое насмотрелся с того дня, как немцы прошили автоматными очередями его сына.

— То есть как пристрелите? — Варвара растерянно взглянула на меня. С глаз ее исчезла поволока, матовый сливовый налет. И пуговицы на жакетике заходили ходуном. — Это нельзя. По закону не имеет он никакого права… Скажите ему, Иван Николаевич!

Глумский смотрел мимо нас. Одна рука с красной широкой ладонью свисала почти до полу, вторая придерживала карабин.

— Вы скажите ему, Иван Николаевич! — повторила Варвара, вставая. — Как же это можно? — Она водила глазами то в мою сторону, то в сторону Глумского.

Гнат засмеялся и, указывая на карабин, произнес:

— Пуф-пуф! — Слово «стрелять» он знал и понимал.

— Вы же председатель, — попробовала Варвара урезонить Глумского. — Вы же отвечать будете!

— Когда спросят — отвечу, — сказал Глумский. — А пристрелю тебя сегодня же.

Варвара окинула взглядом его руки, сутулые плечи, ремень карабина. Посмотреть в лицо она не решилась. Ничего приятного для нее в этом лице не было.

— Уберегите, Иван Николаевич! — взмолилась Варвара, подходя ко мне. — Как же так? Если, что вы говорите, напишу- Горелый пристрелит, отомстит, а если не напишу — этот. Как же так?

Попеленко хмыкнул:

— А ты как думала? Промеж двух стульев мягко сидеть? Из шила подушку сшить?

В глазах Варвары стояли слезы. Похоже, она воспринимала все происходящее с ней как вопиющую несправедливость. То, что случилось со Штебленком, Абросимовым, Семеренковым, Кривендихой, как несправедливость она не расценивала. Попросту никак не расценивала. Ведь это произошло не с ней. Ну, так обстоятельства у людей сложились. И потом, один умнее, другой глупее.

Читать мораль и объяснять что-либо было бы смешно. Если человек, виновный в гибели другого, не ощущает раскаяния, словами его не вразумишь. Я чувствовал правоту и силу Глумского. Только так, да! С такими — только так. Других аргументов не может быть. И она тотчас сядет и напишет все, что мы скажем. Она все сделает. Она своего любимчика Горелого растерзает на части, лишь бы избавиться от нешуточной угрозы Глумского, лишь бы избежать гибели.

Стоило еще чуть-чуть поднажать…