Тревожный месяц вересень

— Ну что ж это они, ты посмотри, заявились сюда…

— Кореш дороже! — Валерик решительно отсек Варвару и посмотрел на меня: Морской закон. Все. Хватит. Я к тебе, Иван. Я там председателя встретил. Ты видал, оружия у него нету! Это чтоб у председателя колхоза оружия лишнего не было! А свой карабин не дает: «Иди, — говорит, — к «ястребкам». Я этих гадов сам найду, понял. Я их из-под земли достану. Дай! — Он ринулся к Попеленко и схватил автомат.

«Ястребок» покачнулся, но оружия не выпустил.

— Товарищ старший! — завопил он.

— Отстань, Валерик, — сказал я. — Автомат дадим другой, не бойся. Ты выйди на минутку.

Морячок посмотрел на меня, плохо соображая.

— Ты выйди, слышишь?

— Ладно. Помни, обещал! — Он взглянул на Варвару.,- А если она виновата в чем… Ну, смотри, Варька, если люди правду говорили!

Он опрометью, как и вбежал, бросился вон. Хлопнул дверью так, что портрет товарища Деревянко покачнулся и завис набок. Бывший супруг Варвары разглядывал нас как будто искоса.

— Решайте, гражданка Деревянко, — сказал я. — Сами думайте о своей судьбе.

Она поправила портрет, внимательно посмотрев на изображение покойного мужа, словно спрашивая совета. Но у товарища Деревянко были выпуклые, раскрашенные в пронзительный синий цвет и лишенные смысла глаза. Щеки раздувались, как у трубача, и алели розами. Это был парадный портрет, украшение стены. Варвара подошла к окну. Попеленко даже приступил следом за ней, поближе, как будто она намеревалась выскочить из хаты.

За окном в серой дождливой пелене медленно тянулись мокрые и усталые глухарчане, все вымазанные сажей и глиной. Председатель, нахохлившись, сидел у калитки с цигаркой в зубах. Валерик о чем-то толковал ему, размахивая руками, показывая на карабин, который Глумский держал между колен. Лес, последнее убежище Горелого, был отодвинут далеко-далеко кисеей дождя, колыхался зыбкой кромкой, как ряска на волнах.

— А что, если я соглашусь и напишу, чего вам надо, то, выходит, большую помощь окажу? — спросила Варвара.

— Да, — сказал я.

— Зачтется мне такая помощь?

— Да. Уверен.

Видно, мы теперь уже представляли силу, если Варвара думала о попятной. Попеленко весь сжался от ожидания. Хоть ей и непонятна была задуманная нами игра, но она сообразила, что мы и впрямь не страшимся Горелого, раз намерены вызвать его. И… кто знает? Нас уже четверо.

— Ведь то, что я раньше делала, то несознательно, по бабской слабости, сказала она. — А теперь сознательно могу помочь.

Она сказала это четко, как формулу, чтоб мы запомнили крепко. Неглупая получилась формула.

— Давайте карандаш!

Голос у нее стал тусклый, безразличный, в нем не было обычной серебряной напевности, кокетства и торжества. Сейчас она выполняла нудную обязанность.

— Пиши аккуратно, — предупредил я. — Все точно так, как и раньше.

— Хорошо.

Я принялся диктовать, заглядывая в старую записку, а она старательно, закусив алую губу, выводила:

«Климарь убитый. Семеренкова привезли раненого. Потом скончался. «Ястребкам» указал место, где захоронил деньги и бумаги. Выкопали два бумажных мешка. Все село видело. Гончарня порушена. Чего это ты учинил такую дурость? «Ястребки» все прежние. Никакого прибытия сил с Ожина не слыхать. Говорят, пошлют за Сагайдачным подписывать акт. Потом повезут деньги и бумаги в район. Когда повезут, напишу завтра. Твоя подруга Ясонька».

Она все это написала, и почерк ничем не отличался от первой записки. Я надорвал у листка правый верхний угол.

— Прочитай, — сказал я. — Все правильно? Поверят?

— А насчет матросика у меня было, насчет Валерика, — сказала она. — Где же это?

— Заботишься?

— А чего ж. А то пойдет лесом. Мало ли что. Вон того ж вашего ухлопали, комсомольца…

— Валерика не тронут. Мы сами позаботимся. Да и длинно будет. Поверят?

— Написано все правильно. А поверят — не знаю. Вообще-то мне верили. А чего вы удумали, меня не касается.

* * *

Наш план был принят окончательно час назад, когда мы с Глумским стояли у мазанки Семеренковых и похоронные причитания доносились сразу с двух сторон. Я видел Антонину. Она замерла над телом отца. Не плакала даже. Бледная, прямая; у краев большого, в ровную ниточку растянувшегося рта застыли две незнакомые мне морщинки, две вертикальные строчки.

Она теперь осталась полной сиротой, Антонина. И старшая сестра, я знал, уже не вернется в дом.

Глумский, уткнув мощный подбородок в воротник суконной куртки, все двигал челюстью. Мы молчали. Каждый понимал, что, если сейчас Горелого оставить в покое, он, возможно, навсегда покинет эти места. Стихнут наконец выстрелы, перестанет литься кровь.

Но Глумский сказал:

— Давай решать. По-большевистски. Как комсомольцы и коммунисты решают.