Тревожный месяц вересень

— Балаболка! — отмахнулась Серафима, но улыбаться не перестала. Идея сватовства, видно, нравилась ей все больше. У нее созревали какие-то планы, и образ Антонины этим планам, видимо, не противоречил. — Постой! — спохватилась вдруг она. — Она ж теперь сталась немая!

— Во-первых, не немая, а просто не разговаривает, — сказал я. — А во-вторых, ну и что?

Серафима задумалась.

— А в самом деле ничего, — сказала она. — Может, ничего… Может, даже лучше. Я вот принимала у одной, — вспомнила она. — На хуторе. У немой. Так хорошо родила! Ваши пушки так не стреляют, как она родила. И ребеночек стал разговорный. Или вот взять меня. Я до деда твоего почти не разговаривала. Не с кем было. Так, шпырочку слова скажешь, и все. И то сказать: к чему бабе язык? Картошку отварить, ну, постирать, воды принести, печь протопить, кабанчика накормить, телка, корову, курей, мужа там, семью. Огород прополоть, овощ насолить… и прочее. Молча больше успеешь.

— Ну ладно! — сказал я. — Это вы уклонились. Она подперла щеку желтым кулачком и задумалась, глядя на плошку.

— Языкатая жинка, правда, ни к чему, — пробормотала она. — Лучше немая, чем языкатая. По правде говоря, много ли мой Иван от меня добра видел?

— Я схожу по делам, — сказал я ей. — А ты забойщика, когда заявится, приветь. Бутылочку, что ли, выставь. Лишнего не болтай. Он мне не самый большой друг, забойщик-то.

* * *

Было темно. Луна еще не всходила. От свежего морозного воздуха меня чуть не закачало, как от первача. Слишком уж много событий пришлось на сегодняшний день. Посвататься! Взять вот и в одну секунду решить- и всю жизнь переиначить. Раньше я этого слова слышать не мог, до смерти боялся, что какая-нибудь девица захомутает. Но сейчас, думая об Антонине, я никакого страха не испытывал; вот только б гарбуза не поднесли!..

Мысли принялись разбегаться, как овцы. Постояв у плетня, я старался собрать их в один загон. Идея сватовства как-то выбила меня из колеи, а ведь не об этом следовало сейчас думать. Еще много предстояло стрельбы — от сватовства до заручения. Еще надо было крепко голову поломать над всем, что происходило в Глухарах и вокруг, чтобы не сосватал нас Гаврилов холм.

Я еще не был полностью убежден в том, что Климарь — виновник гибели Штебленка. Последнюю точку должны были поставить Малясы. И я отправился к ним. Хата их с просевшей седлом крышей отчетливо виднелась на взгорке. Я медленно побрел по улице вверх. Ох, устал я за этот день. Не пулемет, казалось, тащу на плече, а бурлацкий канат, к которому забуксирены все Глухары, вместе с гончарным заводиком, кузней и Гавриловым холмом.

Окна в хате Малясов уже не светились. Собака, сеттер-лаверак местного происхождения, встретила меня вялым лаем. Я постучал в окно и встал так, чтобы они различили мое лицо. Малясиха сразу открыла.

— Входите, входите, — пробубнила она из темных сеней. — Мы еще не спим. Олия в каганце кончилась! Насчет керосину вам еще не разъяснили в районе, Иван Николаевич?

— Еще нет, — сказал я. — Зажгите пока лучину, что ли.

Она открыла заслонку в печи, выгребла ухватом уголек и раздула пламя на длинной смолистой щепе.

Маляс в полотняной рубахе и солдатских широких кальсонах сидел на печи и задумчиво расчесывал бороду пятерней. Мое появление в поздний час его озадачило.

— Того-сего, — задумчиво произнес он. Конечно же он понимал, что я явился не для того, чтобы вручить бидон с керосином.

— Попрошу вас обоих пересесть вот сюда, — сказал я и указал на лавку.

Тут надо было сразу брать быка за рога. Я достал карандаш и кусок газетной бумаги. Карандаш и бумага всегда действовали на глухарчан страшнее оружия. Угроза, исходящая из оружия, понятна, а карандаш таит беды неясные, страшные, как поповская анафема.

— В прошлый раз вы не досказали, как стало известно следствию (я с особым удовольствием произнес это слово), важную деталь. А именно: что произошло после того, как вы вернулись от Крота, где помогали забивать и разделывать кабанчика? Попрошу дать показания немедленно.

Маляс, держась за бороду, пересел на лавку, к жене. Оба были ошеломлены и глазели на меня как на привидение. Нельзя было терять ни секунды.

— Я слушаю!

И я написал на клочке бумаги: «Показания гр. и гр. Маляс».

— Прошу!

Я совершенно не знал, как допрашивают «гр. и гр.» в юридической практике. На фронте допросы были несложные.

Малясы переглянулись испуганно и снова уставились на бумагу. Я волновался не меньше их, даже карандаш прижал плотнее к бумаге, чтоб не прыгал.

— Я скажу, скажу, — заторопилась Малясиха, но муж перебил ее:

— Тут все ясно, гражданин Капелюх, а не рассказывали мы раньше по причине…

— Позабылись! — снова вмешалась Малясиха. Она придерживала шубейку обеими руками на груди и могла толкнуть мужа только плечом, но и от такого толчка тощенький Маляс чуть не слетел со скамейки. — Он тут наговорит три мешка гречаной вовны{17} — и все неполны. Вы меня слушайте!

— Ближе к делу! — потребовал я.