Тревожный месяц вересень

Валерик танцевал с Варварой. Старики, не признающие вальсов и тоскующие о настоящем танце, вроде гопака или метелицы, смотрели только на них. Это была единственная пара, составленная не вопреки законам природы. Валерик вел свою партнершу, оттопырив обтянутый флотскими клешами зад и высоко подняв локоть левой руки, головой подавшись к высокой Варваре, скула к скуле. Очевидно, искусство танца он постиг так же, как и бокс, но и здесь, надо отдать ему должное, не робел. Красные сапожки Варвары ходили по токовищу короткими шажками, то и дело проворачиваясь на носках, и получалось это легко, как будто под подошвами была не земля, а вощеный пол.

— Сотрет, того-сего, подметки за вечер, — сокрушенно вздохнул рядом Маляс. — Такие подметки… Разве достанешь? Это ж в Шарковичах шили, у хромого Лейбы. Разве кто остался в Шарковичах?

Но Варвара не думала о подметках. Ее сапожки легко и весело бегали друг за другом, лицо порозовело, влажные губы приоткрылись, и она томно, опустив глаза, дышала в припухшее, темно-вишневое ухо Валерика. Крепдешиновая кофточка отливала серебром, жесткая цветастая юбка, сшитая на манер плахты, колыхалась, приоткрывая круглые колени. Красивая она была, Варвара, что и говорить. Предлагала мне тихую жизнь, четыре беленые стены, перину, рушнички на стенах, мир и покой. Искренне предлагала, это ж было видно. И вот сейчас так же искренне тянется к Валерику, дышит у его щеки, и выходит, если морячок займет мое место, ничего не изменится? Как же это? Даже если канарейку в клетке заменить, не те будут песни.

Неужели это я выходил поздней ночью из ее хаты, стыдясь самого себя и радуясь свободе? Нет, то был другой человек. Моя фуражка, моя шинель, сапоги, а человек другой. И мне уже никогда не стать тем, бывшим. Выходит, человек избавляется от себя бывшего с каждым прожитым отрезком жизни? И можно избавиться от себя худшего, а можно — от себя лучшего?.. Обстоятельства давят равно в обе стороны.

Может, и Климарь таил в себе добродушного, компанейского дядьку, шутника и прибаутчика, но решил однажды, что ему выгоднее этого дядьку придавить, чтобы не мешал другому Климарю, злобному, хитрому и расчетливому? Так, он считал, ему легче выжить. И влезть в прежнюю шкуру он уже не может. Как слои, которые видишь на срезе дерева, нарастают новые свойства и качества, а былое уходит вглубь. Да, уходит, но есть же оно, есть! Как отыскать?

— «Ястребок»! — негромко сказала вдруг Варвара, танцуя неподалеку.

Я очнулся. Она рассмеялась. Она как будто дразнила меня. Она знала, все знала о Горелом и танцевала в нескольких метрах от меня, прикрыв глазищи густыми ресницами, и морячок Валерик таял от ее дыхания, как олия в каганце.

Разгадка носилась где-то рядом. Казалось, стоит протянуть руку — и я коснусь ее. Конечно, это было подобно тому, как ловить муху с завязанными глазами. Но муха-то жужжала, значит, шанс на удачу существовал!

Кто-то переставил иглу к краю диска. Площадка ответила на это клубом пыли. Валерик, выпрямившийся было, вновь оттопырил зад, и ноги его заходили в раструбах клешей, как языки-била в колоколах.

Все, все люблю в тебе, доверчивость и нежность,
Походку легкую, пожатье милых рук…

Грустно мне стало. Недавно вот здесь, у калитки, стояла она, и волосы ее желтели свежей соломенной желтизной, а глаза были растерянны и печальны. Мне бы сразу подойти к ней, а я сидел на поленнице, как чурбан. Ревновал, видите ли! К кому? К себе? Передо мной были ее прямые худенькие плечи, и тонкая шея, и черный широкий ремень, обхвативший талию, и линии темной блузки, косо сходящиеся к ремню. Хрупкий глечик на вращающемся, шатком гончарном круге.

Бросить бы все к черту! Климаря, Варвару, бандеров, все загадки. Уйти. Быть рядом с ней. Антониной.

8

Кто-то положил руку мне на плечо. Ладонь была невесомой, как лист. Я оглянулся. Рядом стоял Сагайдачный. В стеклах его пенсне играли огни плошек, на сухих губах лежал налет пыли.

— Я рад, что ты цел и невредим, — сказал он.

Передо мной был человек, который отказал в помощи.

— Вы выражайтесь яснее, — сказал я- Почему это я должен быть не целым? Климаря здесь нет, говорите, не бойтесь.

Он внимательно посмотрел на меня. Глазки у него были голубенькие, светленькие, но настойчивые. Из пенсне они глядели как из овальных рамочек. Я отвернулся. Когда он так смотрел, я вдруг начинал особенно остро ощущать свою наивность и глупость. Молодость превращалась в невыносимо позорный недостаток.

— Сердишься? — сказал Сагайдачный, улыбаясь. — Но ты же не считаешь, что я заодно с бандитами, правда? Значит, все-таки веришь. В наш век подозрительности, которую некоторые любят называть бдительностью, вера ценнейшее качество. Да, Иван Николаевич, для меня не секрет, кто такой Климарь.

Я промолчал. Когда Сагайдачный говорил, то словно все по полочкам раскладывал. Оставалось следить, что куда.

— Дошел слух, что тебя убили, — сказал он. — Вот почему я здесь. Рад, что это ложный слух!