Тревожный месяц вересень

— Товарищ старший, вы мне обрисуйте обстановку, — попросил Попеленко, покуривая в кулак и наблюдая за мной. — А то я вижу, вы чего-то маракуете, мне же интересно!

Я рассказал, о чем маракую. Цигарки дотлевали в ладонях. Последний раз я курил перед операцией — кто-то из раненых сунул мне в губы чинарик, и я лежал с ним, как с соской, обливаясь потом. Врачи отобрали кисет и трофейную зажигалку. Сейчас у меня кружилась голова. Наверно, не только от табака.

Попеленко выслушал, изредка затягиваясь и почесывая саднящую рану под мышкой. Потом он долго ковырял ногтем приклад. Он ничего не спешил принять на веру, хотел проверить сначала своим медлительным умом.

— Так, — сказал он. — Что ж, товарищ старший, имеется в ваших соображениях резонт! Если он ей чего наобещал, она что ж, она может.

— Ну! — в порыве дружеского расположения я стукнул его по плечу. «Резонт»!

— Эге ж, — сказал Попеленко. — Только зачем такие хитрощи? Чего им в наших Глухарах? Что мы тут, медом вымазаны или как?

Этого я и сам не знал — зачем Горелому понадобилась постоянная и скрытая связь с селом. Что вообще привязало его к Глухарам, почему он сидел рядышком, как будто дожидаясь зимы, дожидаясь своего конца? И Гупан задавался этим вопросом.

— Завтра узнаем, — сказал я. — Варвару возьмем с поличным — не отвертится!

— Может, если нас до того часу не ухлопают, — сказал Попеленко.

Луна поднялась к своему зениту. Тени укоротились. Теперь рядом с Бурканом сидела черная вислоухая такса.

— Если ж они придут, то как луна сойдет, — сказал Попеленко задумчиво. Им сподручнее в темноте. К утру самая темнотища.

Беленые срубы светились плошками. Тени тополей пересекали улицу, как бесконечный ряд шлагбаумов.

— Давай к Глумскому, — сказал я Попеленко. — Чтоб никто вашего дежурства не заметил! И не подведи, понял?

— Разве ж не понимаю? Политический вопрос.

Я посмотрел в сторону Варвариной хаты. Окна были темны. Попеленко проследил за моим взглядом.

— Не, она нас не увидит, если там морячок, — сказал он и хихикнул.

— Как ты думаешь, зачем ей это нужно? — спросил он.

— Заведено так, что нужно, — философски ответил Попеленко и вздохнул. Силы природы!

— Ты лекций по биологии не читай, я не о том… Зачем ей Горелый и бандюги? Разве она любит его, Горелого? Никого она, кроме себя, не любит.

— Кто их, баб, поймет? — сказал «ястребок». — Другой состав.

— Ну ладно. Действуй!

— Товарищ старший! — Попеленко ухватил меня за рукав. Брови его вопросительно расползлись на разные этажи. — Извините, конечно. То правда, что вы немую Семеренкову сватаете, или тоже военные хитрощи? Заманиваете их?

— То правда, Попеленко.

— Так, так… — Он покачал головой и сочувственно посмотрел на меня.

Вот, оказывается, какой вопрос мучил его после всех наших открытий на пороге тревожной ночи.

Я пошел к хате Семеренковых, к высоким тополям. Буркан побежал следом. Луна висела высоко и не скоро должна была скрыться за темно-синей линией лесов. Как будто навстречу луне с запада, со стороны Грушевого хутора, поднималась гряда облаков. Тень их, наверно, уже коснулась УРа и медленно плыла сюда, к Глухарам.

10

Я вошел во двор Семеренковых осторожно. Только негромко стукнул прикладом о плетень. Хотел незаметно усесться где-нибудь под сараем, в тени, приладив МГ для стрельбы с упора, но дверь хаты открылась.

На порог вышла Антонина. Она все еще была в шерстяной кофточке и расклешенной юбке. Видать, с той минуты, как убежала с гулянки, просидела в хате, ожидая, когда придет отец, и прислушиваясь.

Она стояла на пороге, освещенная луной, а за ней был темный проем двери. Волосы ее казались белыми. Мне почудилось вдруг, что мы прожили длинную сложную жизнь с тех пор, как впервые встретились и разглядели друг друга на озими. И было в этой жизни все, что выпадает людям на долгий век: и смертный риск, и ревность, и радость признания, и неожиданные разлуки, и тоска, и встречи…

Как сказать ей об отце? Не мог я выложить все.

Антонина посторонилась, пропуская меня в хату… Я не собирался входить к ней, я хотел просидеть всю ночь в тени сарая, но она посторонилась и ждала… Глаза у нее были светлые-светлые. Я вошел. Буркан проскочил следом и поспешно, чтоб не выгнали, пробрался в дом.

Косые лунные столбы падали в окна. Каганец не горел — черный иссохший фитиль торчал из него. На лавке у окна, выходящего на улицу, лежал полушубок. Диковинные звери, сидевшие на длинном столе, как на насесте, сверкали глазурью. Здесь она ожидала. Одна. Я оставил ее после первого же объяснения. Я не мог быть рядом… Прости, Антонина.

Она вопросительно смотрела на меня.

— Отец сегодня задержится, — сказал я, стараясь не отводить глаз. — Он… будет у Глумского.

Не знаю, поверила она или нет. Подошла к окну. Лунный свет хлынул на нее. Сердце у меня билось так, что вздрагивал кожух пулемета, прижатый к груди. Я смотрел на ее резко очерченный профиль, на длинную, тонкую, так трогательно наклоненную вперед шею.