Тревожный месяц вересень

Мы оба оказались в полосе света. Плечи ее как будто вошли в мои и укрылись ими; прямые и широкие, они вдруг сжались, и я почувствовал, как прохладные гибкие пальцы сомкнулись на затылке. Мое лицо уткнулось в ее волосы, и запах лугового, прокаленного солнцем клевера стал оглушающим. Я чувствовал прикосновение ее груди, ее твердость и нежную податливость, ее тепло. Нет, это не выдуманные были слова о двух бьющихся вместе сердцах, не преувеличение. Всем телом я ощущал, как под легкой блузкой стучит, частя, ее сердце, и на эту дробь накладывалось тяжелое уханье у меня в груди.

Я прижимал ее к себе и чувствовал под ладонями остроту и хрупкость ее лопаток, я обнимал ее все сильнее, и она словно входила в меня, становилась частью меня самого, и это было удивительное чувство, ничего подобного я никогда не испытывал.

«Это любовь?» — спрашивал я себя. И все во мне отзывалось: «Да, да, да…» И я понимал, что и она спрашивает себя о том же, и слышал ее ответ: «Да, да, да…»

Только что я боялся дотронуться до нее. Боялся ее памяти. Но сейчас мои руки касались ее, они медленно скользили по ее телу, как будто ими руководила сама природа, я здесь был ни при чем, и ничего не было в их движении постыдного или грубого, того, о чем говорили, смеясь и подмигивая, ребята, возвращавшиеся утром из села с соломой, застрявшей под пилоткой.

Я чувствовал, знал, что и для нее нет в этом ничего постыдного, и ее тело как будто скользило мне навстречу; она не делала ни одного движения, она замерла, прислушиваясь к себе, но вся она как будто бежала навстречу моим рукам. Жар и холод, твердость и мягкость, округленность и жесткая угловатость, все это неслось навстречу, и сердца отстукивали свой ритм, и когда я почувствовал, как ее грудь легла в мою ладонь, мы оба замерли и притихли, были слышны только одни удары — частые, дробные и бухающие, тяжелые. Было ощущение чуда, потому что ее грудь, теплая и прохладная, мед с молоком, бархатистая и упругая, так естественно и просто легла в мою ладонь, заполнила ее своей выпуклостью, как будто иного природа и не полагала. И ничего, ничего не было в этом грубого и постыдного, ничего! А было то, что называлось словом «ласка». Слишком часто я слышал это слово, слишком часто встречалось оно на книжных страницах, но теперь я понял его во всей новизне, ясности и чистоте. Ласка. Ладонь ощущала нежную упругость кожи и остроту внезапно обозначившегося и отвердевшего соска.

Она дышала часто-часто и совсем неслышно, я только ощущал на плече легкие приливы и отливы тепла. Это чудо могло длиться бесконечно. Нас несло мимо времени.

— Я люблю тебя, — сказал я.

Я никогда в жизни никому этого не говорил. Были случаи, когда мог бы сказать, но в последнюю секунду какое-то сомнение и стыд удерживали меня. А сейчас я сказал.

Она внимательно и как будто немного удивленно посмотрела на меня снизу вверх. Наши губы сблизились, сомкнулись и оторвались. Но как будто бы только для того, чтобы вновь пережить чувство сближения.

— Я- люблю… тебя, — сказала она.

Она медленно и чуть слышно, чуть ли не по складам произнесла эту фразу. Губы почти не шевелились, но я услышал. Это были первые ее слова. Она повторила их вслед за мной, словно радуясь возможности проверить, не утеряна ли способность речи.

Я касался губами ее ресниц, волос, щек, губ, подбородка, шеи. Как же это случилось, что в сутолоке войны, в людской сумятице я отыскал ее, единственную, мою?

— Люблю… — чуть громче повторила она.

И отстранилась, чтобы снова встретиться глазами. Ей было мало слов. Она отвыкла полагаться на слова.

И я вдруг вспомнил, как Попеленко, сочувственно кавая головой, спросил, правда ли, что я сватаюсь за немую… Вот почему так скованно и робко стояла она у плетня, надев лучший наряд, какой только нашелся в доме: для деревни она стала ущербной. Немой. Она уже не верила своей красоте, как не верила словам. И сейчас, ощущая прикосновение моих рук и вслушиваясь в слова, она впервые поняла, какова же на самом деле. И смотрела в глаза не отрываясь, чтобы убедиться в последний раз. Правда? Да, да, да… Лучше тебя нет. Нет, нет, нет…

Мы открыли друг друга. И не могли потерять. Мы должны были во что бы то ни стало постараться не потерять друг друга. Я подумал о Горелом и его банде. Фронт приучил не бояться смерти. Там это было обычным делом. Когда видишь, как умирают более достойные люди, то поневоле начинаешь не бояться. Но теперь я опасался оставить ее. Не мог я теперь оставить ее.

— Я люблю тебя! — повторила она радостно.

* * *

Мы только сейчас заметили, что стоим на свету. Мы ушли из лунного столба.