Тревожный звон славы

И Француза, занимавшего в дортуаре лицея «келью» номер 14, высоко подбрасывают. И ещё! И ещё!

   — Братцы, братцы! — радостно кричит Пушкин. — У меня подарок...

Что такое? Хохоча, он разворачивает принесённый с собой свёрток и водружает на середину пиршественного стола... человеческий череп! Вот так подарок...

   — Братцы! — снова кричит Пушкин. — Этот череп привёз из Дерпта мой приятель Вульф, это череп ревельского предка Дельвига... Мы будем пить из него!

И, покатываясь от хохота, он выливает в череп бутылку вина.

   — Ура! Ура! — опять кричат все. — Качать Француза, Обезьяну, Смесь обезьяны с тигром!..

   — Нет, братцы, — успокаиваясь, говорит Пушкин. — Я прочту вам...

Все снова уселись за стол. Пусть номер 14-й читает свои стихи!

И поднялся номер 14-й — поэт, слава которого гремела уже не только по всей России, но и в Европе, о котором писали французские, немецкие, польские, сербские, итальянские, шведские газеты, слух о котором достиг самого великого Гёте, стихи которого заставили многих иностранцев изучать русский язык.

Он начал тихим голосом:

Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!

Волнение охватило его — волнение, зримое всеми: уж они-то знали его. Голос его зазвенел, как тогда, когда в актовом зале он читал свои стихи перед Державиным.

Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных крепостях земли!

Последние строчки — все, конечно, поняли — относились к Пущину и Кюхельбекеру.

Помолчали, потом выпили не чокаясь, как по покойникам.

   — Вы не поверите, вы не поверите... — Голос Пушкина звенел. — Кто, думаю, этот высокий, сутулый, в арестантской одежде... А это Кюхель! Боже! А он сразу же потерял сознание...

   — А знаете ли вы, — сказал Модест Корф, — что, когда случилась нелепая, бессмысленная эта трагедия на Сенатской площади и гибель участвовавших сделалась неминуемой, Горчаков, рискуя всем — я это узнал от него самого. — Жанно Пущину самолично привёз заграничный паспорт, и тот мог сесть на корабль...

   — Горчаков! — воскликнул Пушкин потрясённо. — Несмотря ни на что, он всё же верен нашему братству...

Яковлев тотчас извлёк из шкафа стопку бумаг. Он числился лицейским старостой и собирал лицейский архив. Пожалуй, Яковлев меньше всех изменился: живое веселье было написано на его лице, волосы по-прежнему расчёсаны на пробор, а брови круто разлетались.

   — Вот, Француз! — Среди извлечённой пачки бумаг находились и присланные Пушкиным из Михайловского стихи «19 октября».

Яковлев прочитал мягким своим голосом:

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Всё тот же ты для чести и друзей.

   — Почему бумаги у тебя в таком беспорядке? — недовольно сказал Модя Корф, и Яковлев заметно смутился. — Надо подшить...

   — Да, я подошью, — обещал Яковлев.

Собственно говоря, блеск фортуны более всех из бывших лицеистов осветил Корфа. Он, участвуя в составлении законов под руководством знаменитого Сперанского во Втором отделении Собственной его величества канцелярии, достиг невероятных для своего возраста успехов и степеней: был в чине коллежского советника, в звании камергера, пожалован Анной 3-й степени и Владимиром 4-й степени.

Постепенно внимание всех собравшихся от Пушкина переместилось к Корфу: ведь теперь все служили...

Корф рассказывал о своей карьере:

   — Я перевёл с латинского курляндские статусы, поднёс князю Лобанову[355], под началом которого служил, и за то сразу же был отмечен. Потом внимание на меня обратил сам Сперанский и представил государю как дельного сотрудника.

Он был по-прежнему чистенький, аккуратный, примерно трудолюбивый и упорядоченный. Пушкин и он недолюбливали друг друга ещё в лицее.

   — И вот, государь ко мне благоволит, — сказал Корф.

   — Государь ко мне тоже благоволит, — невольно произнёс Пушкин.

Однако какая разница: поэт оставался коллежским секретарём, а Корф достиг коллежского советника!

Корф пожал плечами. Пушкин почувствовал лёгкое раздражение. Да, конечно, они все здесь лицейские братья, но они разные люди! Лицейский «староста» Яковлев, служивший в том же Втором отделении, с несомненной подобострастностью, не ускользнувшей от Пушкина, относился к высоко вознёсшемуся Корфу. Нет, лишь Дельвиг остался прежним!

Олосенька Илличевский, когда-то подававший большие надежды, но издавший лишь тощий сборник «Опыты в антологическом роде», пожелал прочитать эпиграмму. Он стоял с полным бокалом в руках и с язвительной усмешкой на тонких губах поглядывал на друзей.

   — «Рогоносец в маскарадном платье», — провозгласил он.