Тревожный звон славы

Девочки разного возраста, но очень молодые, шурша платьями, сшитыми специально ради бала, воздушными, нарядными, кружились, приседали, грациозно протягивали руки или отступали мелким шажком.

   — Где же?

   — Слева, в углу!

И он увидел высокую девочку с золотым обручем в волосах, с белым, несколько удлинённым лицом, поражавшим непонятной тонкостью и правильностью черт, которые неясно как складывались в необычную, разительную красоту. На девочку смотрели. Стыдясь внимания, своего высокого роста, она вела себя скованно и, будто стараясь от всех отвернуться, держала голову несколько набок.

   — Ну? — спросил Американец. Пушкин не ответил. Посмотрев на выражение его лица, Американец рассмеялся. — Рекомендую: семейство Гончаровых[403]. Это Натали, дочь Николая Афанасьевича Гончарова и Натальи Ивановны, урождённой Загряжской. Отец, впрочем, душевно болен, находится под опекой, и всем домом заправляет сама Наталья Ивановна. Вон она, у стены...

Пушкин увидел ещё не старую, даже красивую женщину.

   — Бог мой... Сколько же Натали лет?

   — Только-только минуло шестнадцать. Какова? И лишь недавно надела длинное платье... Что ж, буду просить, чтоб тебя приняли в доме.

Пушкин растерянно молчал.

Но Американец хорошо читал в душе своего приятеля: у того чувства достигали такой силы, что причиняли ему уже физическое страдание. И сейчас на лице Пушкина выразилось страдание! Перед совершенством и красотой он был беззащитен.

...Началось нечто странное. Будто спасаясь, он умчался в карете, поставленной на сани, по зимнему пути назад в Малинники, к Анне, Зизи, Алине, Нетти, Кате, Маше — к молодому, безобидному, весёлому хороводу... Но ему и здесь удалось усидеть лишь несколько дней. И снова карета, дорога, станции, ночёвки, трапезы на ходу — и вот он уже в Петербурге, в своём номере Демутова трактира.

LIV

С Дельвигом побывал он в гостях у Греча. Знаменитый издатель и автор «Русской грамматики» в добротном доме занимал целый этаж — анфиладу из зала, кабинета-библиотеки, жилых комнат, рабочего кабинета и птичьего садка. «Четверга» Греча — журфиксы — пользовались популярностью.

Но Пушкин и Дельвиг приглашены были к обеду.

Греч встретил их по-домашнему — в зелёной куртке и бархатных туфлях — учтивый, благожелательный, при этом хитро поглядывающий на гостей поверх громадных очков.

Булгарин был здесь. Он был возбуждён и явно не в духе. Он то раскатисто хохотал, то, по-бычьи пригнув голову, поглядывал на всех таращившимися глазами, то отрывисто, торопливо говорил — задыхаясь, повторяясь... Не мог же он рассказать, что произошло: утром его вызывал Бенкендорф, и кричал, и топал ногами, и называл собакой за заметку в «Северной пчеле», в словах которой о непостоянстве и ветрености петербургской погоды ему померещился либеральный намёк. И вышел он из кабинета шефа жандармов униженный и несчастный.

Теперь, поглядывая на Пушкина и Дельвига, Булгарин думал со злобой: «Господа, значит, желаете прожить чистенькими, значит, желаете загребать деньга, не пачкая ручек? Нет уж, не выйдет это у вас, господа».

   — Разве есть в России сословие литераторов? — говорил он. — Все пишут лишь на досуге. Кто литературой у нас зарабатывает? Вы, Александр Сергеевич, да я. Тяжко быть литератором! Это лукавый соблазнил меня издавать журналы, газету... Но я служу публике. Публика — вот моя дама. Публика — значит обыватель, значит масса, и нужен им тот, кто пишет в доступной для них форме... Вас, Александр Сергеевич, должно, будут читать и через сто, и через двести лет. Но сейчас Россия читает Булгарина, и я при жизни имею всё!

Он пришёл в то возбуждение, которое не любил в нём Греч.

   — Он вот такой, — сказал Николай Иванович о своём соратнике. — Как-то Фаддей Венедиктович в «Северной пчеле» выступил против изобилия переводов, а «Московский телеграф» тотчас опроверг его — с тех пор он уже почитает Полевого своим врагом.

   — Я служу публике, — горячился Булгарин. — Я угадываю общее настроение, общее желание. Меня публика любит, меня знает вся Россия, вся Европа. Я доволен!

В самом деле, он мог быть доволен. Он выпустил в типографии Греча «Сочинения» в двух томах. Нравоучительный роман «Иван Выжигин» разошёлся всего за пять дней невиданным тиражом — две тысячи экземпляров. Специальные, верные III Отделению люди заботились за границей о переводах.

   — Однако же, — сказал Пушкин. — Ломоносов и Державин за свои бессмертные произведения вообще не получали ничего...