Тревожный звон славы

Тебе — но голос музы тёмной
Коснётся ль уха твоего?
Поймёшь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?

Неужели и сейчас, после стольких лет увлечений и влюблённостей он любил лишь её?

Когда, закончив работу, он выходил в гостиную, его встречали радостные молодые голоса. И съезжались из самых глухих углов Старицкого уезда, из соседних уездов — целыми семьями, с детьми, гувернантками, нянями, — лишь бы взглянуть на знаменитого Пушкина.

Он просыпался рано. Мимо барского двора пастух в лаптях и с кнутовищем в руке гнал деревенское стадо, и он слышал его рожок. Дворовые девки берёзовыми поленьями и валежником топили печи, и по дому расплывался лёгкий запах угара.

Прогулка в начале декабря 1828 года.

От морозов грязь окаменела, и копыта звучно постукивали. Но снега не было, поля лежали продрогшие, пустые, молчаливые.

Как устал он от светской суеты! Он делался в светском обществе уязвлённым, заносчивым, непокладистым.

Как-то, подходя к Елизавете Михайловне Хитрово, беседовавшей посредине зала с секретарём французского посольства Лагрене[397], он явственно услышал его слова:

— Прогоните его.

Кровь бросилась ему в лицо. Он тотчас удалился и спал плохо, а утром из трактира Демута послал свою коляску и кучера с запиской к знакомому офицеру лейб-гвардии Уланского полка Николаю Васильевичу Путяте[398] — другу Баратынского по совместной службе в Финляндии. Он просил Путяту передать его вызов. Но всё оказалось недоразумением, просто он ослышался... Он готов был дать отпор каждому!..

А его бешеный, утомительный, истощающий роман с Агафьей Закревской — не менее истощающий, чем частые посещения известного заведения Софьи Астафьевны[399]!

Баратынский одно из лучших своих стихотворений посвятил этой Закревской:

Как много ты в немного дней
Прознать, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!

Но что, собственно, такого особенного успела она прознать и прочувствовать? Эта рослая, красивая женщина просто меняла любовников или имела сразу нескольких. Свет не требует нравственности, но требует приличий... Она не желала соблюдать приличия, и её вызов свету сделался скандальным. Он начал было в Петербурге повесть о светских нравах на манер «L’homme du monde»[400] французского писателя Ансело...

Впрочем, и усадебная жизнь давала материал не менее обильный, чем столичная.

В Павловском, в пяти вёрстах от Малинников, жил Павел Иванович Вульф[401] — невысокий человек, сильно облысевший, с изрядным животиком; в нём было много благодушия и доброты, особенно когда он улыбался, показывая испорченные зубы и собирая вокруг глаз морщиню!.

Дорога в Павловское шла берегом реки, через поля, рощицы, спускалась к пруду, поднималась на глинистый косогор, с которого и открывался хуторок — скромная барская усадьба и с полдюжины дворов — тихий уголок, затерявшийся среди изгородей и садов.

А Берново, в двух вёрстах за Павловским, принадлежало другому помещику, Ивану Ивановичу Вульфу, — жестокому крепостнику, худощавому, с большим зобом и втянутыми щеками.

Барский дом здесь был каменный, двухэтажный, с флигелями, мезонином и террасой, украшен пилястрами и наличниками на окнах. Перед домом расходились аллеи парка, со двора выстроились амбары, сараи, конюшни и погреба. Семья жила тут же, но не в помещичьем доме, а в деревянном срубе на краю деревни. В самом доме Иван Иванович держал гарем из крепостных девушек.

Да, Россия — всё ещё страна Скотининых и Простаковых. Какое же неоглядное, ещё не вспаханное поле для русского писателя!

Вдруг Пушкин собрался в Москву, несмотря на уговоры Прасковьи Александровны, мольбы Аннет Вульф и дружеские советы Алексея Вульфа, зачисленного в армейскую службу и приехавшего проститься с семьёй.

Нет, нужно подумать о своей судьбе. Влюблённость постоянно нужна для творчества, но, чтобы жить, нужны дом, очаг. И он желал увидеться с Екатериной Ушаковой.

LIII

Однако в Москве случилось нечто непредвиденное. Граф Американец-Толстой, навестив его в одной из захудалых московских гостиниц, между прочим сказал:

   — Если уж ты так хочешь жениться, я познакомлю тебя с девочкой чудной красоты. Она наверняка сведёт тебя с ума. Я с её семьёй знаком издавна...

Через пару дней отправились на Тверской бульвар. Там в небольшом, нарядном особнячке известный всей Москве учитель танцев Иогель[402] давал бал.

Поднялись по лестнице. В зале народу было множество. Громко играл оркестр. У стен толпились родственники, гости, знакомые, а посредине танцевали ученики и ученицы.

Иогель — маленький, одетый по-старинному в кафтан, кюлоты и высокие башмаки — легко скользил по навощённому полу, он всех приветствовал, всем улыбался, успевая отдавать распоряжения оркестрантам и руководить танцами.