Тревожный звон славы

Но нельзя ли подождать с отъездом хотя бы несколько дней? На столе лежали ещё не собранные бумаги. Быстрым пером он набросал рисунок, предвестник творчества, и вдруг решительно обернулся к Калашникову:

   — Вели распрячь. Я ещё остаюсь.

Из Петербурга, куда он отправился на короткий срок, чтобы договориться с отцом о своей части наследства, и отсюда, из Болдина, он писал невесте детски несерьёзные письма, которые должны были бы заставить её широко открыть глаза, задуматься, а потом, вскинув голову, тихо рассмеяться. О сломавшейся по дороге бричке он написал: «Я починил её при помощи булавок»; о шестидесятилетней Малиновской, общей знакомой, — «очень хорошенькая женщина». Он шутливо требовал расписок в получении писем. И сейчас он написал, чтобы её насмешить: cholera morlus — «очень миленькая особа», но он вскоре приедет; он целует ручки Наталье Ивановне и шлёт поклоны сёстрам.

Погода осенью известна: небо то ясно, то затянуто тучами, то вёдро, то дождь. И дождь будто вовсе не прекращается — дорога развезёт, проехать по ним невозможно, вдруг и снежинки начнут виться, а по утрам ледок покроет лужицы... Из этого сумрака, дождя, грязи горевший в нём огонь. Прометея выплавлял творения одно совершеннее другого.

В пустом доме, в одинокой его обители, гулко отзывались шаги, когда он расхаживал по комнате.

III

Вот важное наблюдение! Одно и то же чувство, в зависимости от силы, с которой оно овладевает человеком, может служить предметом для разных драматических жанров. Например, скупость, которой, кстати, весьма подвержен отец. В не очень сильной степени она под стать водевилю, сделавшись сильнее — пригодна для комедии: например, «Скупой» Мольера. Но превратившись во всепоглощающую страсть, она порождает уже трагедию.

Возможность маленькой трагедии на нарастании одного чувства, на одном душевном состоянии, на едином движении страсти он понял однажды в Михайловском во время прогулки: в голове возникла с ослепительной яркостью сцена объяснения Димитрия и Марины. Уже тогда наметил он список сюжетов, и среди них «Димитрий и Марина». Теперь он принялся осуществлять давние замыслы.

После «Скупого рыцаря» воплотил он давнюю, заветную, воистину глубоко личную мысль о Моцарте и Сальери[415].

Заглавие «Зависть» говорило бы о трагедии Сальери, но замысел был совсем о другом — о трагедии Моцарта. И заключалась эта трагедия в том, что Моцарт — на высоте устремлений, гений по совершенству — принадлежит не земле, а небу, он посланец иных миров, серафим, залетевший на землю, но умеющий жить не земными законами, а лишь тайными потребностями духа. Что будет, если люди, им заворожённые, возьмут примером его прихоти — ненужные, бесцельные, ни с чем не сообразные? Сумбур и разрушение. И Сальери — талант рядовой — спасает человеческий род. Он говорит:

...Я избран, чтоб его
Остановить — не то мы все погибли...

Ради этой спасительной дели Сальери прибегает к величайшему для него сокровищу, которым обладает, — яду, дару любви. И как в каждой трагедии, гибнет её герой, потому что трагедия в том, что Моцарты на земле не нужны. Ни Моцарт, ни равный ему Пушкин. Это была трагедия о себе самом. Недаром с юных лет к светлой радости жизни всегда примешивалось тягостное и мрачное чувство обречённости. Увы, он не создан для счастья! Увы, он недолговечен и его ожидает «чёрный человек».

Звонкую фразу: «Гений и злодейство — две вещи несовместные» — он думал было выбросить вовсе, потому что эта звонкая фраза — афоризм, — в общем-то несправедливая, ни о чём не говорила, но могла отвлечь на ложный путь.

Использовал он и легенду о Дон-Жуане, опять же по-своему истолковав её. Ну да, знаменитый авантюрист и любовник наказан совсем не за разврат. Ведь с Лаурой он предался любовным утехам рядом с ещё не остывшим трупом убитого им соперника, и кары никакой не последовало. Но он преступил земное и вторгся в тайны загробные. Да, донну Анну он соблазняет на виду у каменной статуи им же убитого командора в порыве отчаянного безрассудства, бросая вызов дьявольским, запредельным силам.

Недаром в списке значился и «Влюблённый бес»!

Действие маленьких драматических творений он вывел за пределы России. И не случайно. Россия уже прочно находится в числе европейских держав, и русскому поэту доступны и понятны и история, и нравы, и психология различных европейских эпох. Но и перенесённые в средневековье, его творения оставались вневременными, вечными, общемировыми.

Он так увлёкся работой, что не услышал, как скрипят доски пола под тяжёлыми шагами Калашникова.

   — Александр Сергеевич, ежели желаете ехать, то коляска ждёт.

Пушкин вскочил со своего места.

   — Да, да! — Нужно было узнать, свободен ли путь в Москву.

Дорога была невозможная. Колеса вязли. Тащились шагом.

В тридцати вёрстах, вблизи большой дорога, раскинулась обширная усадьба княгини Голицыной[416]. У неё он надеялся узнать новости.

Они были неутешительные: всюду холера и карантины.