Тревожный звон славы

Но страшное событие всех поразило! Деревенской глуши достигли известия о наводнении в Петербурге. Сначала сообщались отрывочные слухи, подхваченные с проезжего почтового тракта. Но пришли газеты о бедствии, обрушившемся на столицу 7 ноября. Прасковья Александровна в ужасе схватилась за голову с пышной и модной причёской из каштановых волос. С флегматичной, медлительной Нетти, как обычно, случилась истерика. Барышни, боясь матери, повторяли за ней её слова. Пушкин выглядел ошеломлённым.

Да и трудно было поверить: от Фонтанки до Литейной и Владимирской всё было в воде. Нарядный Невский проспект вдруг превратился в бурный пролив — и зимние запасы в многочисленных подвалах погибли. Ограда Ломбарда на Мещанской вовсе обрушилась. На Неве, на самой Неве против дворца и Адмиралтейства разбушевавшаяся вода своим напором сдвинула, разорвала, расчленила Исаакиевский и Троицкий мосты. Ещё ужаснее пострадал Васильевский остров — и это произвело на Пушкина особое впечатление: на северной окраине Васильевского острова он некогда встречался с Таланьей.

Решительность не изменила в критическую минуту Прасковье Александровне.

— Архип[118]! — приказала она. — Немедленно в Петербург — и всё в подробностях! И заодно десять фунтов хорошего чая.

Сведения, которые с необыкновенной поспешностью привёз Архип через несколько дней, были вовсе не утешительны: людей погибло множество; погибающие хватались за плывущие, вырванные с корнями деревья, пытаясь спастись, но всего больше уничтожено скота, лошадей — вот какие ужасти.

   — Но как вёл себя в этот час испытания государь! — восхитилась Прасковья Александровна. — Он стоял на балконе, созерцал стихию. Он послал погибающим помощь. А теперь объезжает дома пострадавших. Благословенный государь...

   — Перестаньте! — в сердцах возразил Пушкин. — Он и всегда-то был комедиантом.

   — Да как вы смеете! — не на шутку возмутилась Прасковья Александровна. — Дуры, заниматься! — прикрикнула она на дочерей. — Да государь пожаловал целый миллион для пособия!..

   — Миллион, великое ли дело. А соль? А хлеб? А овёс? Ведь идёт зима... Вот я напишу брату: издаст «Онегина» — пусть все деньги раздаст. Но Боже мой! На Васильевском острове смыты дома, живые погибли, а мёртвые всплыли в гробах...

Он не мог не думать об этом. Сколько вспомнилось! Там, на северной оконечности, полупустынной и унылой, где песчаная коса вдавалась глубоко во взморье, где просторно выстроились домики над прибрежной равниной, в скромно обставленной комнате со стареньким диваном, с шитыми подушками на канапе, с коробками из-под конфет на этажерке милый ангел одарил его любовью. Таланья! Ничего не устрашась, ничего не требуя, может быть, в каком-то божественном оцепенении она уступила его неистовому натиску! Что же с ней теперь? Все эти годы он не удосуживался что-либо узнать. Но здесь, в деревенской тиши, лишённый привычной пестроты, каждодневных новых впечатлений, он обречён на воспоминания. Как она плакала, прощаясь с ним! Теперь он испытывал гнёт вины...

Но вот страшная но юсть перестала быть новостью, все подробности были обсуждены — и привычная жизнь продолжилась. Стайка девушек защебетала вокруг него.

   — Мне сегодня приснилось, — как-то сказала красивая Алина Осипова, — будто я потеряла правую серьгу, а потом нашла её сломанной... Это, верно, не к добру?

   — Для вас это к добру, — изрёк Пушкин, тотчас вступая во флирт. — Потому что я хорошо вас знаю.

   — Да? Когда же вы успели меня узнать?

   — С той минуты, как я вас увидел.

   — C’est faux[119]. Я не могу вам нравиться. В вашем вкусе Аннет.

   — Но я вовсе не люблю молчаливых.

   — Значит, я вам кажусь болтливой?

   — Я не сказал...

   — Но вы дали понять. — И она отошла, искусно изобразив обиду.

   — Не правда ли, она очень хороша? — тотчас вступила в игру ревнивая Аннет. И глаза её, обращённые на Пушкина, выразили все чувства, которые она с первой же встречи испытала к поэту. — А мне бы... если бы вы позволили... — Она запнулась, смущаясь. — Если хотите... я очиню для вас перья. О, может быть, за это вы посвятите мне стихотворение?

   — Да, — милостиво разрешил Пушкин, — очините. Благодарю вас...

   — Вам пишет ваш брат? — настала очередь Зизи. — Нужно признать, что у вас превосходный брат!

   — Я напишу ему, что вы хвалили его, — сказал Пушкин.

   — Нет, не пишите, — вспыхнула Зизи.

   — Я напишу, что вы покраснели...

Так могло продолжаться бесконечно.