Трезориум

Держали крепко. Извиваться, вырываться было бы смешно и нелепо.

– Под… под…

«Под трибунал пойдете», – хотел сказать Рэм, но никак не мог выговорить эту не бог весть какую трудную фразу.

А потом и не понадобилось. Державшие его руки разжались.

Произошло это, когда сержант вновь ударил лежащего, а тот вдруг перехватил ступню, резко вывернул, и Галда грохнулся на землю лицом вниз. Шанин навалился сверху, завернул руку назад.

– Ты угомонился, дрессировщик?

– Убью, гнида! – прорычал сержант.

– Ну как хочешь.

Раздался тошнотворный треск – это Шанин переломил заломленную руку в локте. Галда завопил, получил удар кулаком в затылок, ткнулся носом в листву. Затих.

«Старики» – все, кроме Хамидулина – бросили Рэма и кинулись на Шанина. Но ефрейтор проворно поднялся, закричал: «Ко мне!» – и на выручку ему, смешавшись, бросилась вся шеренга.

Обе своры, большая и маленькая, замерли друг перед другом над неподвижным телом сержанта.

Тогда Рэм оттолкнул в сторону Хамидулина, справился наконец с чертовой кобурой, вынул скользкий от фабричной смазки пистолет и – не сразу, со второй попытки, потому что забыл про предохранитель, – выпалил в воздух.

– Взвооод! Встать в строй! Живо!!!

Все обернулись на него. Шанин махнул рукой, и пополнение стало строиться.

– Оглохли?! – рявкнул Рэм. – В строй, я сказал!

Неизвестно, послушались ли бы «старики», но на помощь пришел Хамидулин.

– Слыхали команду? В колонну по двое становись!

И сам порысил первым.

Мужик-то умный, подумал Рэм. Сообразил, что тех больше и сейчас ветеранам наваляют.

Удивительно было, что в такую минуту, сам себя не помня, он, оказывается, способен делать какие-то наблюдения.

Весь взвод смотрел на командира, ждал приказаний, а из Рэма будто выпустили воздух. Он опять растерялся. Что с Галдой-то делать? Не здесь же оставлять? И вообще, он живой или как?

Но проблема старшего сержанта решилась сама собой. Галда зашевелился, вскрикнул. Осторожно сел, придерживая сломанную руку. Еще медленнее поднялся. Наклонился за шапкой.

– Чего уставились? – рявкнул он на бойцов. – Всё, без меня воюйте.

И, ни на кого не глядя, пошел прочь через заросли.

Этот точно доживет, подумал Рэм. Но зависти не ощутил. Он сейчас был очень собой доволен. Можно даже сказать счастлив.

Но к вечеру первого фронтового дня настроение снова стало поганое.

Обустроился-то Рэм неплохо. Третий взвод квартировал в бывшей конюшне, разделенной на стойла – все равно как на отдельные купе. Бойцы там жили по двое, командиру полагался отдельный бокс с занавеской. Внутри стол, керосиновая лампа, настоящая койка. Остальные спали на сене, тоже не так плохо. И не холодно – у немцев конюшня была с двумя печками, в одном конце и в другом. Пахло, правда, конским потом и навозом, но тяжелый дух шибал в нос только при входе. Через малое время Рэм привык и перестал его замечать.

А кислые мысли накатили, когда прошло возбуждение и стало ясно, что гордиться особо нечем. Ждать хорошего тоже не приходится.

Фронтовая семья и боевое товарищество – журналистская брехня. Тут как в звериной стае. Кто сильнее, тот и сверху. Шанин оказался сильнее Галды, а он, Рэм, в тот момент оказался еще сильнее, потому что у него одного при себе было оружие. Но здесь, в казарме, а тем более на передовой, оно будет у всех. Одна часть взвода ненавидит другую, и обе ни в грош не ставят сопливого командира. Какие, к черту, немцы? Свои бы друг друга не переубивали. И что за авторитет может быть у командира, которого собственные подчиненные, будто пойманного шпаненка, хватали за руки?

Не с кем поговорить, не у кого спросить совета!

И тошно было, и себя жалко, а тут еще у «стариков» трофейный патефон заиграл-запел романс Неморино, который любил слушать отец, когда задумывался о чем-то грустном – с ним часто бывало.

Нечего раскисать, приказал себе Рэм, которому волшебный тенор сначала растравил душу, а потом странным образом успокоил ее и укрепил. Может быть, Доницетти так же действовал и на отца?

Почитать, что ли, дальше из тетради? Дела все переделаны, распоряжения отданы, лживый рапорт про несчастный случай с помкомвзвода написан и отправлен ротному. А повернись иначе – терзался бы сейчас, сочинял другую брехню: как ефрейтор из пополнения подорвался на мине. Всё не так плохо, как могло бы быть.

Ободренный этой незамысловатой мыслью, Рэм достал записки безымянного педагога, открыл на завернутой страничке и вдруг заметил, что замшевая обложка немного отошла. Хотел поправить, сунул палец – задел что-то острое. Угол спрятанной внутри картонки или фотографии.

Так и есть, снимок.

Крупным планом девочка или очень молодая девушка. Подпирает рукой подбородок. На лоб свесилась челка. Смотрит прямо в камеру серьезным, требовательным взглядом.

Не красавица, но какое необыкновенное лицо! Как будто повидала всё на свете, всё про эту жизнь знает и понимает, но ничего не боится, ни от чего не прячется, а готова выдержать, выстоять и победить.

Вот так и нужно смотреть на мир, подумал Рэм. Как бы он тебя ни пугал, как бы ни щерил клыки.