Трезориум

Видно в щель, конечно, ничего не было. Ночь. Но и звуков никаких не доносилось.

Спокойно, велела Таня колотящемуся сердцу. Дальше просто. Дождаться или рассвета, или голосов. Если заговорят по-русски – значит, всё хорошо. Но даже в этом случае до утра вылезать нельзя. А то наши в темноте, не разобравшись, подстрелят – будет, скажем так, обидно.

Устроилась под самым люком, чтобы видеть серую дугу, казавшуюся в черноте очень светлой.

Вынула из рюкзака тетин кашемировый плед, укуталась. Готовясь к путешествию, предвидела, что придется ждать.

Но понимала, что не уснет от волнения. Господи, скоро рассвет. Тьма рассеется. После стольких лет!

Быть среди своих. Где все говорят по-русски. Как мама. Как Пушкин. Там русский дух, там Русью пахнет!

Чтобы скоротать время, Таня стала декламировать вполголоса «Руслана и Людмилу». Больше занять себя было нечем, а музыка пушкинского стиха убаюкивала, будто мурлыканье вещего кота у лукоморья, и не мешала думать о другом.

Поэму Таня знала наизусть. Не только ее – весь мамин томик, от корки до корки. Когда-то неделями, месяцами читала его, чтобы забыться и чтобы услышать мамин голос, вот и выучила.

Откинувшись к бетонной стене, смотрела в пространство, вспоминала одно, другое. Бормотала:

Но вот Людмила вновь одна.

Не зная, что начать, она

К окну решетчату подходит,

И взор ее печально бродит

В пространстве пасмурной дали.

Дошла до строк:

«Мне не страшна злодея власть:

Людмила умереть умеет!

Не нужно мне твоих шатров,

Ни скучных песен, ни пиров –

Не стану есть, не буду слушать,

Умру среди твоих садов!»

Подумала – и стала кушать.

Сделала перерыв, поужинала (или позавтракала?) галетами, выпила из фляги холодный кофе.

Так, с Пушкиным, время до утра и пролетело.

Когда щель начала светлеть, Таня вскарабкалась наверх и очень медленно, стараясь поменьше скрипеть, сдвинула крышку настолько, чтобы пролезла голова.

Тихо, промозгло. Сырой асфальт. Над ним не то туман, не то рассветная дымка. Сквозь нее близко, в нескольких метрах, темнеет нечто плотное, громоздкое.

Пришлось еще минут пять подождать, прежде чем пелена проредилась и стало видно: это пушка. Небольшая, с коротким стволом. Почему-то скособоченная. А, это у нее отвалилось колесо. На щите что-то написано белыми буквами.

Вглядываясь в клубящееся марево, Таня разобрала первую букву. «К». Потом «a». Третья – «n» или «п». Высунулась насколько могла, потому что от этого сейчас все зависело – русская буква или немецкая?

Щекам стало горячо, радостно скакнуло сердце. Русское «пэ», без сомнений! Прочлось и всё слово. Немецкое, но написанное по-нашему: «капут». Потом вся надпись целиком «Гитлеру капут!».

Да, да, да!

И чудо: юная княжна,

Вздохнув, открыла светлы очи!

Казалось, будто бы она

Дивилася столь долгой ночи.

Вот оно какое, счастье! Таня и забыла. А может, никогда не знала. Счастье – это когда вся наполняешься радужной, звенящей силой.

Тяжеленная железная крышка, которую раньше было еле сдвинуть, легко отъехала.

Таня вылезла из-под земли на белый свет, огляделась.

Она находилась во дворе, стиснутом между домами, верхняя часть которых пока еще не просматривалась. Справа был угол, из-за него послышался шорох. Кто-то шел.

Испугавшись, что это какой-нибудь часовой, который, не разобравшись, пальнет, Таня быстро крикнула по-русски:

– Не стреляйте! Я своя!

Лязгнул затвор. Из-за угла высунулось дуло, за ним небритая рожа в каске. Немецкий солдат…

Таня зажмурилась.

– Лейтенант! Погляди, кто тут.

Голову под подушку прячут только дети. От реальности все равно не спрячешься. Поэтому Таня тут же открыла глаза.

Теперь их было трое. Еще один солдат, в дубленой крестьянской безрукавке поверх шинели, и офицер со шкиперской бородкой, в пыльном морском кителе. Стояли, пялились.

Оставалось только надеяться, что они не расслышали русской фразы.

– Слава богу! – затараторила Таня по-немецки. – Я заблудилась в тумане. Испугалась, что попала к иванам.

– Еще сто метров и попала бы, – улыбнулся лейтенант. – Ты чья, сестричка? Фольксштурмовская? Твои сменились вчера. Теперь тут мы, героический полк засранца Райнкобера.

И засмеялся.

В крепости Бреслау все полки назывались по имени командиров, и про полковника Райнкобера Таня, конечно, слышала. Полк был сборный, всякой твари по паре: и вермахт, и фольксштурм, и эсэс.

Как хорошо, что она пустилась в путь, не сменив обычного наряда: на груди распятие, на рукаве красный крест.

– Да, я из госпиталя на Штригауэр-плац, прикомандирована к батальону фольксштурма. Я знаю, что наши ушли. Но я, дура, оставила где-то здесь сумку, без нее хоть не возвращайся. Там аптечка, шприц, инструменты – всё. Старшая диакониса голову оторвет.

– Монашка, а отчаянная, – сказал тот, что в безрукавке.

– Как это ты мимо нас прошмыгнула, а мы не заметили? – подивился офицер.

Таня думала, он потребует документы, и уже приготовилась ответить, что они тоже в сумке.

Но лейтенант документов не спросил.