Трезуб-империал

Сквира в задумчивости открыл альбом. В верхнем ряду — покрытые благородным старинным налетом металлические кружки. Самый первый из них, позеленевший, с неровными краями, маленький и невзрачный — полушка. Старославянский шрифт, расправивший крылья двуглавый орел, надпись: «Петръ Алексеевичъ»…

Эх, Рыбаченко, Рыбаченко!

Следующая монета вызвала грусть узнавания — тонкий серебряный кружок, гладкий, без всякого изображения с одной стороны и с украинским трезубом с другой. Именно так старуха описывала брактеаты киевского князя Владимира Ольгердовича… Монета Ревы.

На нумизматическом альбоме, кроме пальцев Гены, было еще и множество отпечатков Ореста Петровича. Просмотрели весь дом — больше нигде ни одного его отпечатка не обнаружили. Только на этом альбоме и на этих монетах.

— Тут есть кое-что, — услышал капитан за спиной голос Козинца.

Василь Тарасович высунулся из-за двери, ведущей в соседнюю комнатушку. Сквира кивнул и направился за ним.

Они оказались в просторном помещении с ванной. Вода в дом проведена не была, и, чтобы умыться или устроить стирку, ее требовалось наносить из колодца и нагреть в кастрюле.

— Глядите, что я нашел в выварке, — Козинец приподнял крышку.

Кастрюля была доверху заполнена водой, в которой отмокало белье. Ручкой швабры лейтенант сдвинул полотняный ком в сторону и показал пальцем на дно. Внизу что-то лежало. Небольшой, красный, завернутый в несколько слоев целлофана прямоугольник.

— Паспорт, — сказал Василь Тарасович. — Зуб даю — паспорт Ревы.

Сквира молчал.

— Проверю, освободились ли понятые, — Козинец исчез за дверью.

Капитан безмолвно наблюдал, как в воде расправляется белье. Если там действительно паспорт Ревы, то положить его туда мог только убийца.

Криминалист, все это время торчавший в ванной, обернулся.

— Северин, по поводу окон… Все закрыты на шпингалеты. И форточки тоже. Кое-где рамы заколочены…

Запертое помещение. Дверь закрыта на ключ и изнутри подперта стулом. Все окна заперты и даже «кое-где заколочены». Отверстий в крыше, полу и стенах дома нет. Внутри — труп с раной от бритвы на шее. Сама бритва лежит на полу, под свесившейся рукой. На рукоятке — отпечатки хозяина дома, а поверх них — потеки его крови. И мотив страшного поступка у погибшего имеется — он, похоже, три дня назад убил своего учителя…

— Точно окна не открывали?

— Ржавчину не наколдуешь. Открывали бы — на ней были бы видны свежие следы.

— На каждом окне? — настаивал Северин Мирославович.

— Да. Даже на том, которое ты высадил, когда влезал.

Сквира оглянулся. В ванной они находились одни.

— Дядя Слава, — он понизил голос, — нет записки. Чистого самоубийства… ну… не получается…

— Решать тебе, барашек, — криминалист развел руками. — Если бы в момент смерти рядом с Рыбаченко был еще кто-то, как бы тот человек смог выйти? Мертвец не запер бы за ним дверь. Спрятаться здесь негде, сам видишь…

— Нет записки…

— Нет, — согласился криминалист. — Но ты же знаешь, барашек, не всегда самоубийцы их оставляют…

Да, Сквира это знал. Как и то, что такое случается крайне редко.

— А входная дверь?

— Стул подпирал ручку. Замок был закрыт на два оборота. На язычке ключа свежих царапин нет — ни круговых, ни продольных. Да и вообще там царапин практически нет. Однозначно дверь запирали изнутри. Такое снаружи без явных следов не подстроить…

В проеме двери возник Козинец.

— …Так что, товарищ капитан, — тут же официальным тоном заговорил криминалист, — протокол раньше полудня я оформить не успею.

Василь Тарасович бросил на него удивленный взгляд, но раздумывать не стал:

— Понятые сейчас заняты. Я бы пока вам кое-что в прихожей показал…

Северин Мирославович кивнул и последовал за ним.

В прихожей, служившей одновременно и кухней, Козинец остановился.

— Видите чистый стакан?

Рыбаченко не отличался тягой к чистоте. Вымытой посуды у него просто не было — сетка над мойкой пустовала. Зато в раковине валялись вилки, ложки, стаканы, чашки, тарелки самых разных калибров — все с остатками пищи.

— Зацените: в этих завалах — один стакан, самый нижний не имеет остатков бухла, на нем нет следов жратвы с окружающих тарелок, и вообще, он весь светится чистотой. А заныкан почти на самое дно.

— Ну и что?

— Зачем совать чистый стопарь в грязную посуду?

Сквира молчал.

— Ну, зачем? — настойчиво переспросил Козинец.

Северин Мирославович устало посмотрел на лейтенанта. Ему бы в школу КГБ! Тогда бы знал, что на любом месте преступления такого типа вопросы можно придумывать тысячами. Схоластика сплошная…

— Это догадки, — сказал капитан. — Зафиксируйте, изымите на экспертизу, но с выводами пока…

— Там же, кстати, две чистые тарелки, — не унимался лейтенант. — Я проверю отпечатки пальцев.

— Проверяйте, — Сквира пожал плечами. — Хотя… Выпил Гена воды, простой воды, и бросил стакан в мойку, даже не подумав, что тот, вообще-то, все еще чистый.

Василь Тарасович покачал головой и принялся разбирать посуду.

У его ног стояли мусорное ведро, пустые бутылки из-под вина и водки и какой-то небольшой ящик.

— В мусоре тоже придется покопаться, — заметил Сквира.

— Обязательно, — не прекращая своей работы, ответил Козинец.