Трезвый дневник. Что стало с той, которая выпивала по 1000 бутылок в год

И меня это ужасно раздражало. Нечестно, что мой друг, который когда-то был алкоголиком, изменил свою жизнь так, что теперь время от времени пил легкое пиво, когда готовил на гриле, а у меня вокруг глаз были лопнувшие капилляры из-за утренней рвоты. Нечестно, что мои друзья могли оставаться на вечеринке на пиратском корабле Капитана Моргана, в то время как меня пихали в подвал к бездомным. (Интересно, что я никогда не проклинала несправедливость мира, когда у меня все было хорошо. Игроки победившей команды редко замечают, что игра была нечестной.)

Однако через три недели, после того как я перестала пить, я вернулась в клуб АА. Я нашла его рядом со своей квартирой в Вест-Виллидж. Встречи проходили при приглушенном свете, и я, как и раньше, сидела со скрещенными руками и ухмылкой на лице. Я пошла туда, чтобы мать больше на меня не давила. Я пошла туда, чтобы поставить галочку в невидимом списке Вещей, которые необходимо сделать. Я пошла туда, чтобы доказать всем то, что я и так подозревала: АА мне не помогут.

Прошу меня понять. Я знала, что клуб АА способен творить чудеса. Однако никто никогда не скажет вам о том, что чудеса могут быть очень и очень некомфортными.

Работа была для меня своего рода передышкой в течение первого месяца трезвой жизни, хотя это то же самое, что назвать пощечину передышкой перед ударом. Я имею в виду то, что на работе алкоголь не занимал все мои мысли. Я никому не говорила, что бросила, возможно, по той же причине, по которой беременные ждут три месяца, прежде чем объявить всем о своем положении. Никому не хочется отказываться от своих слов, если что-то случится.

Наш офис в Мидтауне стал для меня своего рода военной зоной. А что мне было делать? Пить за рабочим столом? В этом месте не было ничего радостного. В разгар кризиса мы переехали из просторного лофта с арматурой из матированной[73] стали в безликое помещение с серыми коврами и грязными окнами. На конце алюминиевой рейки от венецианских жалюзи висел носок, странный артефакт, оставшийся после предыдущих арендаторов. Мы были настолько деморализованы и заняты, что прошло несколько месяцев, прежде чем кто-то просто подошел и снял его.

Тем не менее работа какое-то время держала мой гиперактивный мозг в узде. Моя подруга сравнила свою работу редактором с тем, как быть до смерти забитым камнями. Когда я вспоминаю то лето, все, что я вижу, это камни, летящие мне в лицо: сотрудники, зарплату которым задерживали, писатели, которые требовали редактуры своих работ. Половину своего рабочего дня я тратила на то, чтобы подобрать дурацкие фотографии для иллюстрации рассказов: женщина, обхватившая голову руками; женщина, сидящая у окна в дождливый день; женщина, вырывающая себе волосы. Коллаж из личных историй, которые я редактировала, и моей собственной жизни.

Около полудня я написала своему заместителю Томасу.

«Обед?» – напечатала я. Он ответил: «Дай мне секунду». «Вот дерьмо, – написала я с напускным нетерпением. – Я тебя, блин, прямо сейчас уволю. УВОЛЮ, СЛЫШИШЬ МЕНЯ?» «Я готов», – напечатал он в ответ.

Мы пошли в ресторан на первом этаже Эмпайр-стейт-билдинг, где я ела буррито размером с футбольный мяч, а Томас спокойно объяснял мне, почему не стоит его сегодня увольнять.

У трезвенников есть выражение, которым они характеризуют людей, которые только что бросили пить и не могут перестать радоваться: в розовом облаке. У меня все было наоборот. Я была в черном облаке. Грозовом облаке. Каждый день на первый план выходили все новые печали. Нью-Йорк, когда ты стал таким невыносимым? Люди, когда вы стали такими мерзкими? Во время поездок в метро я иногда думала о том, чтобы метнуть топорик в голову незнакомцу. Ничего личного, но мне было интересно, как это будет: свесится ли его голова, как тыква, и придется ли мне хорошенько размахнуться, чтобы все получилось с первого раза?

В то время я была плохой компанией, поэтому я сидела в квартире. Я отклоняла приглашения на ужины и придумывала причины не ходить на корпоративы. Я слушала интервью по радио, которые создавали видимость разговора, но не имели эмоциональных рисков. Голоса Терри Гросс[74] и Марка Марона[75] так часто звучали в моей квартире, что соседи, должно быть, считали их моими лучшими друзьями. Думаю, в течение тех одиноких месяцев они действительно ими были.

Я пошла к своему роскошному неулыбчивому парикмахеру в Гринпойнте[76], чтобы привести в порядок волосы. Нет ничего лучше старого доброго преображения, которое рассеяло бы черные дождевые облака и сделало небо снова ясным. Я села во вращающееся виниловое кресло напротив большого зеркала и была поражена собственным отражением: унылая, потная, пухлые ляжки расплющились на кресле. Вот так плохо я выглядела. Пока парикмахер подрезала мне волосы в районе плеч, мои мысли были об одном: «Я хочу содрать собственное лицо».