Три блудных сына

– Подожди умирать, подожди! Причастие…

Дары находились тут же, на подставке, идти никуда не пришлось. Целерин едва успел причастить умирающего, приложить плат к его губам и услышать тихое:

– Deo gratias…

– Deo gratias, – повторил священник, закрывая глаза старику.

Кассия, не веря глазам, всматривалась в мертвое лицо папы – человека, который был рядом каждый день её короткой жизни – и только собиралась закричать, как раздался резкий мальчишеский голос:

– А мне сегодня пить дадут?!

Один из принесенных Метеллом сидел, прислонившись спиной к стене. Это был мальчишка лет семи, невероятно худой и грязный. Кассия кинулась к нему с чашей и, когда мальчик напился, не удержалась и умыла его. Под слоем грязи оказалось миловидное лицо типичного маленького италика: прямой нос, голубые глаза, ровным овалом очерченные скулы. Целерин осмотрел ребенка и потрясенно выдохнул:

– Выздоравливает! Чудо Господне!

Катон наклонился над трупом Метелла и едва слышно прошептал:

– Счет в твою пользу, отец…

– Как тебя зовут, маленький? – спросила Кассия.

– Я не маленький! А зовут меня Публий Корнелий Сципион![52]

– И где же ты живешь, Публий Корнелий Сципион?

– В Городе, – мальчик неопределенно махнул рукой, – везде!

– Марк, – проговорила Кассия, улыбаясь сквозь слезы, – давай возьмем себе этого замечательного Сципиона!

– Пойдешь к нам жить, Сципион? – небрежно спросил Катон.

– А ты хорошего рода? – спросил мальчик озабоченно. – Мне ко всяким нельзя!

– Я – Марк Порций Катон! – важно ответил Катон.

– Подходит, – спокойно сказал мальчик, встал на шатающиеся тонкие ножки и протянул руку приемному отцу.

Они пожали друг другу запястья, традиционным римским рукопожатием равных.

Эпилог Пятьдесят лет спустя

– …Всех приверженцев зловредной и лживой секты, именующей себя Христианской Церковью, пытками принудить к принесению жертв божественному императору, августу Диоклетиану Юпитеру; божественному императору, августу Максимиану Геркулесу и всем истинным римским богам. Всех епископов, пресвитеров и диаконов христианских поместить в тюрьмы и пытать, пока не отрекутся от своих заблуждений, не принесут жертв и публично не обругают своего ложного бога. Все храмы христианские разрушить, книги их сжечь. Свидетельств христиан в суде не принимать, имущество их вывести из-под защиты римского закона. Подписали: август Диоклетиан, август Максимиан, цезарь Хлор, цезарь Галерий.

Глашатай читал этот текст с помоста непрерывно, копии эдикта были развешаны по всему Городу. Алтари с изображением божественных императоров-соправителей стояли повсюду, а рядом с ними – орудия пыток и палачи. Все было очень серьезно; чиновники на местах впервые за всю историю получили четкий и недвусмысленный приказ: христианство истребить, вычистить из империи без остатка. В отличие от прежних времен, христианам не предлагалось добровольно прийти, их тащили силой, сверяясь с заранее приготовленными списками; кого не удавалось схватить, того разыскивали. Но…

…В кресле на помосте сидел совсем старенький, но еще очень бодрый презид сенаторского достоинства. Он обязан был лично вести допрос христиан, он и выносил решения по каждому случаю. Все показания тщательно записывались и отправлялись в императорскую канцелярию.

– Следующий!

Два солдата поставили перед помостом угрюмого вида пожилого мужчину и остались стоять рядом с ним.

– Кто ты? – спросил презид.

– Тит Витрувий Ахала, булочник, свободнорожденный гражданин.

– Ты был диаконом христиан?

– Я!

– Пиши: он больше не диакон, сам сказал, – наклонился презид к секретарю. – Так и сказал!

– Я не… – вскинулся было Ахала, но тут же согнулся пополам от удара солдатского кулака.

– Не перебивай меня, отвечай точно на вопросы, и коротко, коротко! Устал я вас тут выслушивать, стар уже! Скажи: ты не сдал священных книг потому, что у тебя их нет?

– Нет, я…

– Пиши: нет у него никаких книг! Теперь – жертвоприношение…

Странная сцена разыгралась перед помостом. Дюжий легионер отработанным движением двинул булочника кулаком в живот, вдвоем с товарищем они потащили упирающегося мужчину к алтарю, причем один из солдат зажал подмышкой голову жертвы, так что Ахала мог издавать лишь придушенные звуки. Жрец коснулся куском мяса руки мужчины и швырнул его в огонь. В толпе послышались смешки:

– Эй, Ахала![53] Как тебе на родине?

– Тихо! – крикнул презид. – Будете шуметь – прикажу очистить площадь! Жертва принесена, отпустите его! Секретарь, запиши. Следующий!

Перед помостом поставили стройного, подтянутого старика, державшегося непринужденно, даже весело. В толпе старика узнали; послышались сочувственные возгласы.

– Тихо! – еще раз прикрикнул на толпу презид. – Кто ты?

– Марк Порций Катон, епископ христиан.

– Я тебя про епископа не спрашивал, так не полагается! Секретарь, не пиши!

– Хватит жульничать, презид. Скольких ты приказал казнить? Молчишь? Ни одного за все время действия указа, я выяснял. Подозрительно это. Тебя уберут и поставят какого-нибудь людоеда, все эти улицы кровью зальет. Сегодня надо обязательно вынести хоть один смертный приговор, больше тянуть нельзя.