Три блудных сына

– Одного из пяти, государь. Остальным месяц отъедаться, полгода учиться.

– Так, – немного зловеще прошипел царь, – а скольких бойцов Обатур сейчас в поле двинул?

– Пятьдесят тысяч.

– А сколько может?

– Еще столько же – легко. И никаких татар с казаками. Польская панцирная конница, лучшая на всем свете; немецкие стрелки со скорострельными пищалями, литовская латная пехота… как упрутся в землю своими алебардами – не сдвинешь! Да еще рыцари ливонские, что пошли под польскую корону. Хорошее войско, государь, очень хорошее.

– Видишь, Федко, – горько промолвил царь, – до чего довел Русь царишко безумной? И что присоветуешь?

– Пусть князь Дмитрий берет эту пятую часть, и уходит в дальний посыл. А с оставшимися можно и кому другому Обатура попугать. Издаля попугать, в большую драку не лезть.

– Ну попугаем – в этом годе уйдет Обатур, а дальше? Вернется же…

– Готовиться надо, государь, – задумчиво проговорил Федор Нагой. Опытнейший воевода пограничья, он сразу включился в привычные поиски решения унылой и постылой задачи под названием «Тришкин кафтан». Как малыми силами остановить нашествие? Как предупредить последующие нашествия? Где взять людей, для которых топор не только инструмент, но и оружие? Чем накормить этих людей? Задача имела бесконечное количество вопросов; с ответами было значительно хуже…

– Конечно, пятая часть – это мало, слишком мало, – бормотал Нагой, а перед глазами у него проходил последний смотр служилых людей, на котором он отбирал пограничную стражу. – Надо, чтобы половина, не меньше. Тогда и все войско подтянется. Ты, государь, вели, чтобы воина не со ста, а с пятисот четей брали, но доброго, на хорошей лошади, и оружного, по росписи. И чтоб не воеводы местные в царское войско людей отбирали, а дьяки московские[100]. Понимаешь, дурят тебя воеводы; что получше, себе оставляют, а поплоше – тебе, государь…

– И кто же повинен в таких делах? – тихим от скрытой ярости голосом спросил царь. – Имена знаешь?

Нагой не заметил отчаянных сигналов, что подавали ему Хворостинин с Бельским, и простодушно продолжил:

– Да все! Я вот – первый! А что было делать? Ты же…

Договорить он не успел. Иван взревел раненым медведем, вырвал кинжал из-за пояса и пошел на окольничего. Царь был страшен, в нем не осталось ничего человеческого. Тоскливый, безнадежный ужас тисками сжал сердце Федора Нагого; странный, невещественный смрад угнетал душу. Захотелось лечь и не вставать – никогда. Федор всегда был бойцом, и по профессии, и по душевному своему строю, поэтому разозлился на себя, стиснул в кулаке ладанку и стал творить самую короткую молитву, забыть которую невозможно: «Господи, помилуй!»

Иван раскачивался из стороны в сторону и выл на очень низкой ноте, стиснув голову руками. Брошенный кинжал валялся у его ног.

– Смотри! – потрясенно крикнул князь Дмитрий. – Он борется, сам борется! Так еще не было!

Бельский и Хворостинин бросились на колени перед образом Пресвятой Богородицы, списком с иконы, чудесно явленной в Казани. Вой стал тише, затем сменился бормотанием и всхлипываниями. Нагой вдруг заметил, что царь без чувств заваливается набок. Кинулся к нему, подхватил падающее тело и чуть сам не рухнул под его тяжестью.

Когда царя совместными усилиями усадили в кресло, по его окаменевшему лицу пошли судороги, оно обмякло и расслабилось.

– Все, теперь спать будет, – шепотом сказал Бельский, – пойдем отсюда. Часа два у нас есть…

– Я тебе пойду! – прохрипел царь, открывая глаза. – Все живы?

– Все, государь, – растерянно ответил Хворостинин. – Слава Богу!

– Слава Богу! Федко, дальше…

– Что – «дальше»? – не понял Нагой.

– Твои последние слова были: «А что было делать? Ты же…», – нетерпеливо сказал царь. – Продолжай!

– Ты же мне голову снимешь не за худых ратников, а за то, что татар пропущу! И все воеводы так рассуждают. Сам посуди: у меня враг в поле, его видно всегда, вот он! Ну, отбираю я себе воинов, с которыми в бой пойду, так что же? Возьму кого подохлее, на клячах худых, да в доспехах дощатых?!

– А мне, значит, можно?!

– Так это… мы как думаем? Царь и подкормит, и оружием пожалует…

Повисла нехорошая тишина. Казалось, бесовское нападение вот-вот повторится, но Иван Васильевич лишь сказал с горечью:

– Царь пожалует… догонит – и еще пожалует. Бесноватый он, царь-то ваш. Только говорить об этом не смей, слышь, Федко? Убью. Знаешь – и знай; тебе – полезно, остальным – не надо. А ты, Богданка, вели указ писать, по Федкиной сказке[101]. Подите все за дверь, посплю. Решите промеж себя, кто сторожить останется… ступайте…

…За дверью окольничий отер пот со лба и выдохнул:

– У вас всегда так страшно?

Бельский и Хворостинин переглянулись недоуменно, и князь Дмитрий приобнял Нагого за плечи.

– А сегодня, Феденька, у нас совсем не страшно, – сказал он весело, – сегодня самый лучший день за последний месяц! Страшно бывает, когда не поймешь сразу, кто перед тобой: Иван или тот… другой. Вроде и говорит разумно, и не рычит по-звериному, а… вот тут-то и держись! Ничего, привыкнешь!