Три часа на выяснение истины

Василий думал иначе. Он был убежден, что ему, мужику грамотному, получившему среднее образование, недостаточно двухсот рублей в месяц, поэтому из бригадиров слесарей по ремонту швейных машин он перешел водителем в военизированную пожарную часть в городе, правда, на оклад вдвое меньший, но зато теперь Серегин после суточного дежурства трое суток был свободен, а свобода — такой товар, который дороже любых денег, который сам по себе при должной сообразительности может обернуться немалыми деньгами. И, недолго думая, Василий оформился на полставки сразу в два детских городских сада: в один дворником, в другой — сторожем и оператором газовой котельной. Работу дворника он возложил на Клавдию, и она безропотно согласилась. Во время суточных дежурств в пожарной части обязанности сторожа и оператора газовой котельной сразу, как только поступил в техническое училище, стал исполнять шестнадцатилетний сын Вовка. В свободное от основной работы время, которое составляло трое суток, Серегин копался на даче, к вечеру мчался в город, объезжал оба детских сада, забирал несколько ведер отходов с кухни и возвращался домой, кормил четырех поросят, каждый из которых, забитый к концу года и реализованный на рынке, приносил семьсот-восемьсот рублей чистой прибыли. Прибыльным был и урожай с десяти соток земли: ранней весной под пленкой быстро росли лучок, редиска, земляника. Потом подходил черед огурцов, помидоров, яблок, наконец, картошки. Словом, почти все было отлично, если бы сын был такой же сообразительный и трудолюбивый. Но, к великому огорчению Серегина, Вовка вырос вялым, ленивым, пристрастился к книжкам и даже, дуралей, пописывал стихи. На дочь Зину, хоть и выбрала она, поддавшись его уговорам, торгово-кулинарное училище, надежда была слабая: в пятнадцать лет Зина вымахала высоченной красивой девахой, признавала только тряпки, в училище хватала тройки, зато вовсю крутилась с парнями, за что однажды Серегин, ждавший ее на машине, чтобы отвезти домой помочь матери, и не дождавшийся, на следующий день приехал в общежитие и на глазах у подружек высек ремнем. Зинка не кричала, только кусала в кровь губы, брызгала слезами из синих глаз и фыркала: «Подумаешь, а мне не больно!»

Единственный родной человек, которому Василий мог бы открыть душу, был младший брат Костя. Но и он после армии, поддавшись соблазнам, рванул в Москву и устроился там рядовым милиционером охранять метрополитен. Приезжал он, правда, почти каждый год, но какой может быть откровенный разговор с милиционером, даже если это родной брат! Нет, отец бы не одобрил Костин выбор. Отец и его, а особенно Василия, старшего сына, долго и тщательно приучал к тому, чтобы уметь зарабатывать денежку, и радовался, что Василий точь-в-точь — копия своего деда, который благодаря своему усердию, смекалке и предприимчивости имел шесть коров, четыре лошади, два десятка баранов, а уж птицы всякой, вроде кур, гусей и уток, у него было без счета. Перед арестом дед держал даже мельницу, и, если бы не проклятые перегибы власти, так и не давшие деловым людям расправить плечи, развернуться в полную силу, наверняка, думал Василий, остался бы ему от того наследства добрый кусок, и не вкалывал бы отец на шахте проходчиком, не гнул бы спину, а других заставлял, не ушел бы так рано из жизни, да и сам бы Василий Серегин сейчас не крутился, как белка в колесе.

А тут еще встретилась на пути Елена Петровна Кудрявцева, и совсем одиноко стало на душе у Серегина. И вовсе не потому, что влюбился в нее, какая там, к черту, любовь к ней, почти сорокалетней бабе, если Клавдия — такая же, только привычная. Да, конечно, Кудрявцева и симпатичней, и пышней, но только дурак меняет шило на мыло. Дело было в другом. В том, что свою заведенную тугой пружиной жизнь в эти последние месяцы Серегин увидел как бы со стороны. Увидел — и стало ему за себя обидно: как же можно так мелко суетиться, считать себя счастливым и независимым, имея на сберкнижке несколько несчастных тысяч рублей, когда есть к этому и даже более прекрасному счастью и свободе совсем иные пути, совсем другие дороги, не требующие от тебя стольких физических сил, траты нервов и унижения!

Первый раз он встретил Кудрявцеву ровно год назад в колхозе соседнего района, куда в сентябре его уговорили поехать на уборку картофеля. Серегин хорошо помнил, как он ломался, не хотел, как его уговаривали, и он согласился лишь тогда, когда составил для жены и детей почасовой график жизни без него и прикинул, что пользу из его пребывания в колхозе тоже можно извлечь немалую: привезти и ссыпать в подвал пару машин колхозной картошки для поросят.

В первый же день работы в колхозе Серегин сделал вместо положенных шести двадцать рейсов на спирт-завод, и председатель, худой жилистый татарин с темным от солнца и пыли лицом, долго тряс его руку:

— Да, парень, если бы все так вкалывали, мне и трех машин, а не пятнадцати из города хватило бы с избытком.

— А я бы сейчас пожрал и выспался. Только не в общежитии. Шума не люблю, — сказал Серегин.