Три часа ночи

За ней обнаружился большой скудно освещенный зал с ветшающими кирпичными стенами, в котором уже собралась тьма народу. Окна были нараспашку, пахло чугуном, дымом и потом. У одной стены размещался бар с деревянной стойкой, вокруг которой валялись опилки, у другой — сцена, на которую как раз поднимались музыканты.

Папа закурил.

— Странное место, правда?

— Да уж.

— Я, пожалуй, чего-нибудь выпью. Тебе, наверное, лучше…

— …тоже чего-нибудь выпить. Гасто ведь сказал, я могу делать все, что делал бы нормальный семнадцатилетний парень. А назначения врача надо выполнять.

Отец поднял руки, точно пасуя перед моей несокрушимой логикой. Мы подошли к стойке бара и взяли два коктейля «Попугай» из пастиса, мятного сиропа, воды и льда. Освежающий и приятный на вкус, этот коктейль относился к числу тех напитков, которые пьются очень легко, однако вскоре после первого бокала ты замечаешь, что мысли путаются, а ноги становятся ватными.

Я смотрел по сторонам и разглядывал публику. Все собравшиеся были явно старше меня, среди них попадались и девушки, в том числе красивые, в облегающих юбках и брюках, с грубовато-веселыми голосами. Я прислушался к себе, пытаясь понять, что чувствую этой бесконечно долгой ночью, и угадать, что буду чувствовать во все другие ночи моей новой жизни (ибо меня не покидало ощущение, что у меня начинается новая жизнь), и радостно ответил себе, что чувствую себя хорошо, что не спать — это здорово и что, возможно, человеку по силам отказаться от сна навсегда, и тогда его жизнь станет длиннее и во сто крат интереснее.

Музыканты на сцене выступали по очереди. Каждые четверть часа менялся то барабанщик, то саксофонист, то контрабасист, то трубач. За исключением одной девушки с полубезумным взглядом и, как мне показалось, виноватым выражением лица, какое-то время игравшей на барабанах, все музыканты были мужчинами. Не покидал своего места за инструментом лишь пианист, парень в белой рубашке, черном галстуке и серой борсалино с загнутыми полями. Перед каждой композицией он закуривал новую сигарету, делал пару затяжек и клал сигарету в пепельницу. Пока он играл, дым от нее поднимался и рисовал перед его лицом смертельные петли.

На сцене, пояснил мне отец, проходил джем-сейшен.

— Музыканты, иногда даже не знакомые между собой, собираются и играют без всякой заранее оговоренной программы. Они по очереди сменяют друг друга и импровизируют на основе стандарта.

— Что такое стандарт?

— Слушай. Стандарт — это… как бы сказать… известное джазовое произведение, ставшее классикой. То, что играют все. Некая музыкальная тема, своего рода канон, от которого джазмены отталкиваются в своих импровизациях.

Столик, расположенный прямо перед сценой, освободился, и мы поспешили его занять. Папа был прав: я ошибался, полагая, будто никогда не слушал джаз. Нет, целенаправленно я его и в самом деле не слушал, однако в раздававшихся в этом клубе диссонансах, соло, ударах, ответах и цитатах я то и дело улавливал нечто знакомое.

Вид у отца был по-настоящему счастливым. Едва музыканты начинали играть новую композицию, папа с лету сообщал мне ее название и имя автора. Затем сосредоточенно слушал, отстукивая ритм и сопровождая наиболее удачные пассажи движениями головы.

Теперь на сцене звучали четыре инструмента: рояль, ударные, контрабас и труба. Барабанщик с длинными седыми волосами, собранными в хвост, оглядывался по сторонам, словно кого-то искал. Он сильно потел и время от времени вытирал лицо полотенцем.

Контрабасист, высокий красивый мужчина, смотрел прямо перед собой и выглядел застенчивым. Он обнимал инструмент, как жених невесту на старинной свадебной фотографии.

На трубе играл чернокожий мужчина лет пятидесяти, с рябым лицом и беспросветной скукой во взгляде. «Я знаю то, чего больше не знает никто, но никому и ничего не расскажу», — казалось, говорили его глаза. Ему не было дела ни до чего, кроме музыки, которую он играл, кроме нот, которые звучали томно, пронзительно и гипнотически. Он закрывал глаза, вены на его шее вздувались, и возникало впечатление, что вместе со своей трубой он пытается сделать какое-то важное открытие, вывести какую-то умопомрачительную формулу, объясняющую все на свете.

Отец стучал ладонью по столу и топал. Он смотрел на музыкантов (точнее, на трубача), и по его губам бродила едва заметная улыбка.

— Я, конечно, мало что в этом понимаю, но, по-моему, трубач играет лучше всех, — заметил я.

— Так и есть. Остальные играют хорошо, некоторые даже очень хорошо, но интенция есть только у него.

Не успел я спросить, что такое интенция, а папа уже продолжил:

— Произведение называется «So What». Его автор — Майлз Дэвис, один из гениальнейших музыкантов нашего века… Хотя, пожалуй, не только века, но и всех времен. Человек, изменивший историю музыки.