Три часа ночи

— Почему ты выбрала такой рисунок?

— Сама не знаю. Я часто делаю что-нибудь, чтобы выделиться. Да, это очень по-детски, но по-другому я просто не могу.

— Нарисовано красиво.

— Татуировку мне сделал один сосед, который десять лет отсидел в тюрьме. Именно там он и научился татуажу.

— Тебе не страшно жить одной в таком районе?

— Для меня это самое безопасное место в Марселе, все эти люди — мои друзья. Я могу спокойно гулять по здешним улицам одна и в любое время суток.

Я озираюсь.

— Мы остались одни?

— Да.

В этот момент возвращается мой отец. Должно быть, он ходил в ванную. «Надеюсь, в шкафчик папа не заглядывал», — почему-то мелькает у меня в голове. Отец снова садится на диван. Чеширского кота больше не видно. Из-за двери, которую я прежде не замечал, появляются Адель и Люси, босые, в длинных ночных рубашках, — очевидно, наши знакомые уже ложатся спать. Они целуют нас на прощание и, кажется, нисколько не удивляются, что мы до сих пор тут, — вероятно, Марианна им обо всем рассказала. Спустя минуту дамы опять исчезают за дверью.

— Давай сварим кофе, — говорит мне Марианна.

Мы встаем, папа тоже пытается подняться и последовать за нами.

— Сиди, где сидишь, — велит ему хозяйка дома. — Отдохни, поспи, в конце концов.

— Мне нельзя, — отзывается папа. Вид у него совсем измученный.

— Можно, можно, не волнуйся. Я присмотрю за Антонио.

— Который сейчас час?

— Почти три.

Обдумав предложение Марианны, отец решает, что ей можно доверять, и остается на диване, а мы тем временем удаляемся в кухню.

— У меня есть мокко из Италии. Или ты предпочитаешь французский кофе? — осведомляется Марианна.

— Лучше итальянский. Спасибо.

— В самом деле, глупый вопрос. Можно было и не задавать, — хмыкает она.

Напиток готовится быстро. Вскоре мы вдвоем сидим за столом и прихлебываем кофе.

— Мне неудобно, что из-за меня ты не идешь спать.

— Завтра у меня никаких дел нет. Когда вы уйдете, я лягу и посплю.

— Не понимаю, почему ты заботишься обо мне.

Помедлив, Марианна отвечает:

— Может, по той же причине, по которой я набила себе именно такую татуировку: просто захотела. Может, все дело в том, что твоя ситуация — balikwas, а мне приятно быть ее участницей.

— Как ты сказала?

— Balikwas. Это слово из тагальского, одного из основных языков Филиппин. Перевести его очень трудно. Резким прыжком внезапно переместиться в другую ситуацию и испытать удивление, изменить свою точку зрения, увидеть знакомые объекты в новом свете — вот его примерное значение.

— Еще два дня назад я толком не знал своего отца, — брякаю я невпопад.

— Это тоже balikwas.

Далее Марианна рассказывает мне о себе, я не успеваю понять всего, что она говорит, но очень стараюсь и, по-моему, улавливаю главное. Она упоминает, что была замужем, что ей тридцать семь и она старше меня на двадцать лет, а потом разглагольствует о том, что и я, и она, и все люди в мире — фрагментарные сущности, цепочки эмоций, склонностей, черт, противоречивых желаний, которые тянут нас в разные стороны, а еще о том, что, если нам посчастливилось испытать радость, ее необходимо растратить, потому что это единственный способ ее сберечь.

Марианна повторяет эту фразу несколько раз — очевидно, ей важно, чтобы я ее запомнил:

— Радость нужно растрачивать, потому что это единственный способ ее сберечь. Потом она все равно исчезнет.

Мы сидим за кухонным столом, наши локти соприкасаются, и у меня возникает странное чувство, что я ничего не понимаю и в то же время понимаю все. По-моему, в этом и заключается смысл того, о чем говорит Марианна. Я ловлю себя на мысли, что у нее очень красивое лицо. Мне нравятся ее щеки, как у ребенка. Нравится ее верхняя губа — было бы здорово, если бы я попробовал ее нарисовать. На губе капли пота, но поскольку нарисовать их я тоже не могу, я решаю поцеловать ее и слизнуть капли, делаю это и думаю, что сейчас Марианна меня оттолкнет, назовет мальчишкой, спросит, что на меня нашло, и выставит за дверь меня и отца, не подозревающего, что я натворил.

Я представляю себе эти события так отчетливо, будто смотрю кинофильм и верю, что дело происходит наяву. Мне по-настоящему неловко за то, что папе приходится терпеть унижение из-за моей несдержанности.

Но Марианна меня не отталкивает, губы у нее сладкие от алкоголя и кофе, а язык кислый от сигарет. Мы целуемся, не вставая из-за стола и чуть скрючившись. Безмолвие нарушает только звук дождя, который продолжает идти, но, кажется, посте пенно стихает.

Марианна поднимается, берет меня за руку и ведет в свою спальню. Стены в ней кремового цвета, кровать тоже. В воздухе витает аромат свежевыстиранного постельного белья.

— Я никогда не занимался любовью, — говорю я, полагая, что в такой ситуации нужно быть честным.

Марианна ничего не отвечает и усаживает меня на кровать. Прикладывает палец ко рту, веля не шуметь. А может, мне только так кажется, но я угадываю ее посыл: сейчас не время для болтовни, особенно глупой и бестолковой. Думаю, она права: бестолковой болтовни лучше вообще избегать. Глупой, кстати, тоже.