Три дня одной весны

Восточный край неба, до того безмятежно спавший, опершись о высокие темные скалы над ущельем Охувон, постепенно розовел.

Фируз, обняв колени, сидел возле могилы матери и задумчиво смотрел на селение. От улочек и проулочков, знакомых ему с детских лет, долетали приглушенные расстоянием голоса мальчишек — они гнали коров в стадо, к полю недалеко от кладбища. Когда-то и Фируз каждое утро пригонял на это поле корову… Да, жизнь текла с мудрой неторопливостью, словно не желая отказываться от привычных тропок.

Во дворах, в просветах зелени замелькали фигуры женщин — день начинался хлопотами.

Тишина, еще час назад хозяйничавшая вокруг, отступала перед суетой и голосами утра, будто рассвет, разбудивший вместе с людьми все живое в этом зеленом селении на склоне холма, спешил поскорее наладить дневной ритм жизни.

Фируз поднялся.

Мальчишки возвращались переулком обратно, а пастух, собрав стадо, гнал его в сторону желтеющих в долине холмов. В приглушенную гармонию звуков утра вторглись выкрики пастуха и заглушавшее их мычание коров.

Голос пастуха показался Фирузу знакомым, и, не веря себе, он поспешил спуститься навстречу.

«Неужели до сих пор ходит за стадом?»

Пастух, заметив его, остановился, и Фируз наконец удостоверился: да, это и вправду был дядя Хидоят. Опершийся о посох сгорбленный старик являл собою живой вопросительный знак: откуда, мол, взялся здесь в ранний час утра незнакомый солдат и чего хочет?

Когда же пастух узнал Фируза, он сделал несколько шагов навстречу… Остановившись, оба, прежде чем обняться, внимательно и грустно оглядели друг друга.

— Дядя, — тихо сказал Фируз.

— Фируз, — бросив посох, старик раскрыл объятия.

— Здравствуйте, дядя!

— Здравствуй, сынок!

Фируз нагнулся и поднял посох.

— Здоровы ли вы, дядя? Как тетушка?

— Слава богу, сынок! Позволь спросить и мне: когда ты вернулся?

Темные пальцы пастуха ласково коснулись черных с двумя лычками погон Фируза.

— Вчера, дядя…

— Если б знал, вчера бы и пришел к вам.

— Было уже поздно. Сегодня хотел навестить вас.

— Нет, сынок, я приду вечером сам. Никуда не уходи. Как пригоню стадо, и сразу к вам.

— Хорошо, дядя…

Осторожно сняв руки с плеч Фируза, старик оглянулся: стадо уже достигло вершины ближнего холма; там коровы разбрелись.

— Ладно, сынок, я пошел.

Дядя Хидоят сделал несколько шагов, но вдруг остановился.

— Друга своего… не забыл?

Фируз не нашелся, что ответить, — слишком уж неожиданным был вопрос.

— Увидел вот тебя в военной форме, и вошло в сердце… Мой Анвар, он тоже бы вернулся сейчас, окончив службу. Как и ты…

Темное, в мелких морщинках лицо дяди Хидоята болезненно скривилось, короткая с проседью бородка, показалось, задрожала.

— Да, теперь все мои надежды на младшего, на Афзала. Кончает в этом году школу и хочет принять от меня пастуший посох. Я ведь уже не прежний Хидоят… Постарел Хидоят-афанди[52], сынок, постарел!

Резко повернувшись, старик зашагал к стаду.

Фируз смотрел ему в спину и не мог тронуться с места.

3

Мать и сын завтракали во дворе на суфе — глиняном топчане, защищенном от жаркого солнца густой листвой двух карагачей. Карагачи были такие старые, что уже, кажется, и не изменялись во времени — во всяком случае, Фируз не помнил их другими. И в армии, когда вспоминал свой дом, представлял небогатый двор, ветвистые карагачи и эту вот суфу, собственноручно выложенную им два года назад. Здесь, в благословенной тени, Фируз играл ребенком, здесь любил читать «Приключения Гулливера» и «Робинзона Крузо». Здесь…

— Трудно вам пришлось без помощника?

— Нет, сынок. Ты же знаешь, у нас хорошие соседи. Да и времена, слава богу, спокойные — во всем достаток.

— И все же… я беспокоился о вас.

— Знаю, сынок. Я чувствовала это по твоим письмам. Но ты напрасно беспокоился.

— Почему тогда продали корову?

Тетушка Шарофат засмеялась.

— Яловая была, потому и продала. Разве одна корова обуза для меня? Нет, сынок, недостатка ни в чем я не знала, только зачем было держать яловую? Этой весной попросила соседа, он и отвел на базар. Даст бог, следующей весной купим другую корову, хорошую…

— А откуда же молоко? — Фируз посмотрел на чашку.

— И молоко, и простокваша всегда в доме есть, сынок. Мать Афзала каждый день приносит. Утром я ходила к хаузу[53] за водой, встретила ее, сказала, что ты вернулся, — так она целое ведро молока принесла. Долго сидела, ждала, хотела повидать тебя, а ты куда пропал?

— Да так, просто вышел пройтись, — невнятно ответил Фируз.

— Напрасно ты беспокоился, — продолжала тетушка Шарофат, — Афзал и его отец — да вознаградит их бог! — не давали мне почувствовать моего одиночества. Как ушел служить, так они все заботились обо мне: и крышу мне мазали, и солому привозили… Если б не останавливала их, то, как говорят, вмешались бы и в мой огонь, и в мою воду. Часто наведывался и твой друг Сафар — все спрашивал, не нужно ли чего. Так что ни в чем, сынок, я не нуждалась. Афзал, верно, писал тебе обо всем?

— Писать-то писал, да все-таки на сердце спокойно не было.

— Ничего, сынок, хорошо ли, плохо ли, — эти два года прошли. Теперь ты вернулся, сам будешь смотреть за хозяйством.