Три дня одной весны

Он был рад: и сегодня, как и во все дни их совместной жизни, втолковал благоверной свое, последнее слово осталось за ним. Это ведь только сказать легко — тридцать восемь лет вместе! Чего только не бывало за этот срок, сколько пережито, сколько бед позабыто. Но ни разу не случалось, чтобы голос старухи оказался сильнее. Верно, есть у нее дурная привычка: слова не спускает, а все-таки склоняет… да, всегда склоняет голову! Что бы он, Сангин Рамазон, ни сказал — просьбой ли, приказом, — она хоть и поворчит, но сделает.

«Ладно, наплевать на ее воркотню! Такой уж уродилась. Обидчивая и ехидная. Если что против ее разумения — все, тут же начинает скрипеть».

Снег близ айвана был утоптан и хрустел под ногами. Поскрипывая новыми галошами, Сангин Рамазон направился к проходу во внешний двор. Он чувствовал себя столь свежим и бодрым, что казалось, если поднатужиться, то можно повалить и кузнеца Исхака, лопатки которого до сих пор не касались земли.

«…Однако в последнее время она стала совсем злоязычной, жалит как оса, грызет почем зря…»

Миновав проход, Сангин Рамазон оказался во внешнем дворе, где находились конюшня, хлев и сеновал, навес и курятник, сарай для дров и нужник.

Под навесом был поставлен на выстойку красивый тонконогий скакун с войлочной попоной на спине: он беспрерывно крутил шеей. Словно надоело ему терпеть безделье и хотелось на волю. Карим, смуглый, худой мальчуган, выглядевший лет на десять — двенадцать, не более, в старом чапане и шапке со спущенными наушниками, чистил кормушку.

— Хорошо, мой мальчик, молодец! — проговорил Сангин Рамазон, подойдя к нему.

Карим слегка улыбнулся.

Конь, услышав голос хозяина, забил копытом и, потянувшись длинной шеей, радостно заржал.

Сангин Рамазон любовно потрепал его по холке, погладил отливающую золотом гриву, почесал за маленькими, тотчас навострившимися ушами, а потом обратился к внуку:

— Еще не кормил?

— Сейчас дам, сперва вычищу ясли… — Карим отвел взгляд, посмотрел на свои заляпанные хлевной грязью, с приставшими соломинками, порыжевшие и стоптанные сапоги. — Дедушка!

— Да, мой милый?

— Мне бы какие-нибудь… Мне ботинки нужны!

— Ботинки, говоришь? — произнес Сангин Рамазон таким тоном, будто спрашивал самого себя, и, задумчиво расчесывая короткими толстыми пальцами конскую гриву, повторил: — Гм, ботинки… Твои-то сапоги вроде еще не плохи?

— Не плохи, только… Прохудились, промокают уже. Если помните, папа купил их еще в начале осени. А теперь вот солнце… Снег как потечет, что я стану делать?

— «Папа купил», «снег потечет»… — Сангин Рамазон резко убрал руку с загривка скакуна и, укоризненно глянув на внука, строго спросил: — И тебе не стыдно?

Карим потупился.

— Ладно, если найду, принесу, — смягчился Сангин Рамазон. — Но нехорошо быть неженкой, ведь ты же мужчина! Э, да что тут говорить… Я и мой покойный брат, дядя твоего отца, когда были такими же маленькими, как ты сейчас, остались сиротами, совсем одни, и не то что летом, осенью или весной — даже зимой часто ходили босыми. От отца с матерью нам досталось в наследство полтаноба земли да соломенная лачуга, и то на них зарились нечестивцы. Земля, хоть и мало ее, а все же богатство, опора человеку. А что та лачуга?! Когда укладывались спать, прятали голову — ноги торчали наружу, подтягивали ноги, не знали, куда положить голову. А про зимние ночи и говорить нечего. Мучались, как сто бездомных собак. Сиротство, которое мы испытали, унижения, которые нам выпали, эге-е… Про какое из них рассказать?!

— Раньше было другое время. Бедность…

— Я не про время говорю и не про бедность. Я хочу сказать, что мужчина должен вырастать в трудностях, привыкать к ним с детства, терпеть их и не считаться с ними. Парень, который хнычет — то ему жарко, то ему холодно, — это не парень, девчонка и то лучше. — Сангин Рамазон снова положил руку коню на загривок и продолжил: — А ты, не подумав, говоришь, — время, бедность… Само собой, время было тяжелое. Один человек имел тысячу баранов, а тысячи других людей не находили куска хлеба, чтобы поесть. Ты знаешь про те времена из книжек да по рассказам учителей. А я… я видел своими глазами, на своей шкуре испытал. Все бедняки были бесправны, в нужде жили и в горе. Криком кричали от насилий и притеснений чиновников, баев и ростовщиков, не знали, где искать спасения, к кому взывать. Не дай бог и во сне увидеть те дни! Голод, нищета, мор… Если нам раз в два или в три года удавалось сшить из карбоса рубаху и штаны, а из алачи чапан, то радовались так, что не знали, по земле ли ходим, будто нашли кувшин с золотом… Потом вот, тысячу раз слава богу, случилась революция и удрал эмир. Советская власть победила, возвысила бедняков, они встали за нее горой. Она сказала, что отныне люди равны. Но все равно тяжко пришлось: богачи не так-то просто покорились, дрались за свое, басмачество развели. В общем, пока устроились все, люди настрадались. Несколько лет бился народ за свободу, крови пролилось, что воды в реке…